– Дарзелла, – вставил я.
– О, вы слышали про моего Дарзелла? – Ее глаза осветились. – Хотите сливок, сахар? – Шарлин показала на кружку Бекки, а потом подвинула жестяной молочник, не дожидаясь ответа. – Знаете, ваш брат спас ему жизнь.
Я поставил свою кружку на стойку, и она продолжила:
– Они познакомились в автобусе, в котором их везли в Пэррис-Айленд
[48], и сразу стали друзья не разлей вода. Оба родом из одного города, оба такие же решительные и необузданные… Пэррис-Айленд – это двенадцать недель настоящего ада, но они всё так и спали на соседних койках, тренировались вместе…
– И он спас Дарзеллу жизнь?
– На четвертый день в учебном лагере. – Отставив круглое бедро, Шарлин раскинула пухлые пальцы на стойке. – Это произошло на третьей миле шестимильного марш-броска – двадцать или тридцать мальчиков с полной выкладкой, половина из них уже успела выблевать свой завтрак. Дарзелл и Джейсон шли впереди, когда это случилось, но они всегда были в первых рядах. Соревновательный дух и все такое, сами понимаете…
Ее взгляд слегка затуманился, пока она вспоминала что-то, что лишь она одна могла видеть.
– Думаю, как раз из-за всего этого топота солдатских сапог никто и не услышал треска гремучей змеи. А углядеть полосатого гремучника в сосновых иголках и песке практически нереально, можете мне в этом поверить. Пострадать мог и ваш брат – они бежали бок о бок, почти вплотную, – но наступил на гремучку все-таки Дарзелл, и это был ваш брат, кто отнес его на себе обратно на базу – все те же три мили бешеного бега. – Шарлин опять улыбнулась, и словно солнце вспыхнуло в полутьме бара. – Вы-то с моим Дарзеллом не знакомы, но парень он здоровенный – шесть футов два дюйма, двести двадцать фунтов, – и такой крепкий, что его даже монтировкой не вырубишь. Не то что эта вот мелочь пузатая…
Она ткнула большим пальцем за спину на своего супруга, но я увидел любовь в ее глазах.
– Вы, ребята, любите еду в стиле «соул»? Джейсон обожает ее, как воскресное утро.
– Вообще-то, миссис Вашингтон… – Я встретился взглядом с Бекки, и она кивнула. – То, чего мне и в самом деле хотелось бы, так это поговорить с вашим сыном.
* * *
Жил Дарзелл совсем неподалеку, но по дороге мы изрядно нервничали. Когда Бекки заговорила, я услышал это в ее голосе.
– Насчет того, что сказал этот старик…
Я вел машину по перегруженной транспортом четырехполоске, но рискнул бросить взгляд на ее лицо. Нет, это не страх, решил я.
Скорее настороженность.
Это было правильное слово, правильная эмоция. Во время нашего разговора с его милой круглолицей женой Натаниэл Вашингтон едва смотрел в нашу сторону. Помешивал кашу, выкурил сигарету или две. Но когда Шарлин сказала нам, где искать ее сына, он крутнулся на месте от гриля так быстро, что с конца его кулинарной лопатки разлетелись капли темного жира. «Ты посылаешь этих белых ребятишек в Эрл-Виллидж? Хочешь, чтобы их там убили? Или в тебе есть какая-то дурь, которую я не открыл даже за сорок два года брака?» Натаниэл пытался отговорить нас от поездки, но я еще раз объяснил ему свои причины, и он внимательно выслушал, несколько раз кивнув. После этого поцеловал жену и подхватил ключи. «Тогда лучше съезжу-ка с ними, прослежу, чтобы люди держались в рамках приличий…»
Шарлотт – это не Балтимор, и не Детройт, и не еще какой-нибудь из городов, едва ли не полностью сожженных после того, как Джеймс Эрл Рей застрелил доктора Кинга
[49] в мотеле «Лоррейн» в Мемфисе, но бунты на побережье спровоцировали кровопролитие по всему штату, и напряженность была по-прежнему высока. Десегрегация и принудительный басинг
[50]. «Черные пантеры» и Ку-клукс-клан. И далеко не все объяснялось одними лишь расовыми различиями. Людей злили Вьетнам и инфляция, коммунизм и Уотергейт, продажные лидеры и цены на бензин. Возмущение, однако, горело жарче всего там, где обитала самая беднота, а Эрл-Виллидж относился к числу самых нищих районов города. «Хорошие люди, – частенько говаривал мой отец. – Но больно уж обозленные».
Натаниэл Вашингтон смотрел на вещи примерно таким же образом. Усевшись за руль пикапа – почти такого же старого, как он сам, – он провел нас чередой узеньких улочек до какого-то квартала облупленных многоэтажек с муниципальным жильем, припарковался и встретил нас на тротуаре. Его лицо было изборождено глубокими темными морщинами, и он не мог скрыть своего беспокойства.
– Вы все еще не отказались от своей затеи?
– Это важно.
Натаниэл внимательно изучил меня своими желтоватыми глазами.
– А если мой сын не сможет помочь?
Я ничего не ответил, поскольку ответа у меня не было. Он нахмурился, но кивнул.
– Мы нечасто видим здесь белых, если только это не копы, так что на рожон не лезьте. Есть тут и приличный народ, но это далеко не ко всем относится. Если кто-то будет цепляться к вам, дайте мне вести разговор. И, пожалуй, не упоминай, что твой папаня – коп.
В этих словах насчет отца был смысл. И «Черные пантеры», и «Организация афроамериканского единства» действовали в основном как раз из Эрл-Виллидж. А это означало надзор, притеснение, обиду. Я понимал, по какому шаблону мыслят здешние обитатели.
– Ладно тогда. – Хмурость на лице старика стала еще глубже. – Пошли искать моего Дарзелла.
Он провел нас с квартал по тротуару, а потом ко входу в одно из муниципальных зданий. На втором этаже остановился у двери без номера и постучал.
– Дарзелл! Это твой отец.
Дверь приоткрылась на длину цепочки, и появилось темное недоверчивое лицо.
– Расслабься, Расселл. Они со мной.
Ничего в глазах за дверью не изменилось. Чистая враждебность.
– Дарзелл в «Битке».
«Дружеский биток» оказался бильярдной в двух кварталах дальше по улице. Мы перехватили множество недовольных взглядов, когда вошли туда, но никто не сказал ни слова. Внутри зала со столами для пула было дымно и темно, возле одного из них в полном одиночестве и стоял Дарзелл – черный здоровяк над зеленым фетром. Мы посмотрели, как он гоняет по столу три шара. Промазав по «девятке», он наконец выпрямился и встретился взглядом со своим стариком.
