Мириам была права.
Мою жизнь отец тоже разрушил.
* * *
Отец поднял руку и открыл было рот, словно собираясь заговорить, но я просто не мог его слушать. Положил руку на плечо медика со «Скорой».
– Можете вынести меня отсюда? – попросил я.
Бросил еще один взгляд в сторону отца, и когда тот увидел выражение моего лица, то сразу плотно сомкнул губы.
Проснулся я в больничной постели – в приглушенном свете, напичканный наркотиками, даже не помня, что хирурги делали с моей ногой. Зато очень хорошо запомнил, что снилась мне Сара Йейтс. Это был все тот же сон, что снился мне несколько дней назад. Почти тот же. Она шла по освещенному луной двору, платье свободно крутилось у ее ног. Обернулась и вдруг подняла перед собой руку, словно держа на ладони монетку. В прошлый раз на этом сон и закончился. Но только не сейчас. На сей раз я увидел все целиком.
Рука поднялась еще выше, и Сара прикоснулась кончиками пальцев к губам. Улыбнулась и дунула на них, посылая воздушный поцелуй, но только не мне.
Сон не был сном. Это было воспоминание. Стоя возле своего окна, еще мальчишкой, я все это сам видел. Воздушный поцелуй, тайную улыбку, а потом своего отца босиком в бледной мокрой траве. Помнил, как он взял ее лицо в ладони и поцеловал, поцеловал по-настоящему. С грубой, обнаженной страстью, которую я узнал даже тогда.
Я увидел все это – и сразу похоронил, затолкал в какое-то тесное пространство в своей мальчишеской голове. А вот теперь вспомнил, ощутил, словно разрыв где-то в самой глубине души. Сара Йейтс показалась мне знакомой не потому, что была похожа на Грейс.
Я действительно знал ее.
Мне припомнились недавние слова священника, когда речь зашла об обстоятельствах гибели моей матери. «Тут некого винить», – сказал он, и в тени церкви, которую я знал всю жизнь, эти слова действительно несли в себе какой-то смысл. Но только не теперь.
Я был двадцать лет полон гнева, не мог найти себе места и покоя. Словно какой-то острый осколок стекла застрял у меня в голове – красное от крови лезвие, которое вкручивалось в самые мягкие и уязвимые мои части, двигаясь не ведомыми мне темными дорогами и оставляя глубокие порезы на своем пути. Я всегда винил в этом свою мать, но теперь все понял. Да, она сделала то, что сделала, прямо на глазах у меня, своего единственного ребенка. Но то, что я тогда сказал отцу, оказалось правдой. Она хотела, чтобы он это увидел, и теперь я наконец понял, почему. Восемь лет безуспешных попыток выносить ребенка. Постоянные неудачи, пока это не истощило ее вконец.
А потом она как-то узнала.
И спустила курок.
Весь этот мой гнев, наконец осознал я, был на самом деле направлен не на мать, душа которой просто увяла, уже никогда не способная вновь расцвести. Гневаться на нее было несправедливо, и в этом я подвел ее. Она заслуживала лучшего, заслуживала большего. Мне хотелось оплакать ее, но я не смог.
Сейчас было не время распускать сопли.
Я нажал на кнопку вызова дежурной медсестры – крупной женщины с коричневой кожей и безразличными глазами.
– Со мной тут многие наверняка захотят побеседовать, – сказал я. – Я не хочу ни с кем общаться до половины десятого. Можете это устроить?
Медсестра выпрямилась с неким подобием улыбки на лице:
– Почему именно до половины десятого?
– Мне нужно сделать несколько звонков.
Она повернулась уходить.
– Сестра! – позвал я. – Если придет детектив Александер, то с ней я поговорю.
Посмотрел на часы. Пять сорок восемь. Позвонил Робин домой. Она не спала.
– Ты серьезно сказала насчет того, что сделала свой выбор?
– По-моему, я выразилась достаточно внятно.
– Слова – штука легкая, Робин; жизнь куда тяжелей. Мне нужно знать, действительно ли ты все как следует взвесила. Все из этого. И хорошее, и плохое. Включая последствия.
– Скажу еще только один раз, Адам, так что больше не спрашивай. Да, я сделала свой выбор. Это как раз ты предпочитаешь помалкивать. Если хочешь поговорить про выбор, то нам нужно поговорить про тебя. Это не может быть улицей с односторонним движением. А к чему это ты?
Я дал себе секунду, а потом все-таки решился, к лучшему или к худшему:
– Мне нужно, чтобы ты кое-что для меня сделала. А для этого придется поставить то, что важно для меня, выше того, что важно с точки зрения копа.
– Ты меня испытываешь? – Она явно рассердилась.
– Нет.
– Это звучит серьезно.
– Просто не поверишь, до какой степени.
– Что тебе надо? – Без колебаний.
– Мне нужно, чтобы ты кое-что мне принесла.
Через час Робин была уже в палате, с открыткой из бардачка моей машины в руке.
– Ты как? – спросила она.
– Злой. В голове полная каша. Но в основном злой.
Робин поцеловала меня, а когда выпрямилась, то открытка осталась лежать на кровати. Я посмотрел на бирюзовую воду, на белый песок.
– Где ты ее взял? – спросила она.
– В мотеле Фэйта.
Робин села, придвинулась поближе на стуле.
– Судя по штемпелю, отправлено уже после смерти Дэнни. Тот, кто послал ее, каким-то образом замешан в его убийстве, по крайней мере постфактум.
– Я уже в курсе.
– Я получу ее обратно?
– Не знаю.
– Ты серьезно?
Я глянул на часы.
– Это выяснится через пару-тройку часов.
– Что ты задумал?
– Расскажи мне лучше про Грейс, – попросил я.
– Да уж, упрощать ситуацию ты явно не собираешься…
– Я не могу говорить о том, что собираюсь сделать. Мне просто нужно это сделать. С тобой это никак не связано. Это связано только со мной. Можешь ты это понять?
– Ладно, Адам. Я понимаю.
– Так расскажешь все-таки про Грейс?
– Все было очень близко. Еще несколько минут, и ее не стало бы. Наверняка хорошо, что ты не стал дожидаться меня.
– Как это произошло?
– Она вернулась с похорон, зашла в дом. Через полчаса кто-то постучал в дверь. Она открыла, и Мириам выстрелила в нее. Без всяких слов. Просто спустила курок и смотрела, как Грейс заползает обратно в дом.
– Где Мириам взяла пистолет? – спросил я.
– Он зарегистрирован на Дэнни Фэйта. Маленькая такая пукалка. Он скорее всего держал его в бардачке.
– Почему ты так думаешь?
– Полиция Шарлотта нашла его пикап на долгосрочной стоянке в аэропорту. Я видела вчера опись. У него в бардачке лежала коробка патронов двадцать пятого калибра
[41], но ствола не было.
