Сервас поморщился. Ну конечно, делать ему больше нечего. У него из головы все не шел тот высокий белый чужак, о котором говорила журналистка и с которым встречался Муса.
* * *
Время уже перевалило за полдень, когда они с Самирой и Рафаэлем Кацем явились в лицей Жан-Мермоз, в одно из учреждений среднего звена в Мирее. Мать Мусы объяснила, что после освобождения из тюрьмы ее сын, по приказу старшего брата Шарифа, вернулся в лицей на первый курс социально-экономического отделения.
Их принял директор лицея. Этого речистого маленького человечка с лысым черепом, похоже, очень расстроила гибель Мусы, хотя он и признал, что парень был далек от статуса примерного студента. Он провел всех троих через просторный двор. Студенты и преподаватели с 17-го числа были на каникулах. В кабинете директора Сервас повторил вопрос, который уже задавал по телефону: он хотел бы пообщаться с учителями Сарра.
– Трое преподавателей согласились прийти, думаю, явятся без опоздания. Остальные в отпуске по случаю Дня Всех Святых, кто-то вне зоны доступа…
Сервас удержался от замечания, что, вообще-то, погиб их студент, и просто покачал головой.
– У вас есть их телефоны?
– Конечно.
На столе у директора зазвонил телефон.
– Все пришли, – сказал он, отсоединившись. – Пойдемте.
Он встал и провел их в учительскую, где прием оказался еще «теплее». Первые несколько секунд преподаватели молча, с явной враждебностью их разглядывали. Так смотрят на отряд оккупантов.
Сервас попросил разрешения пообщаться со всеми по одному. Ответа не последовало, и он предпочел расценить это как согласие. Им предоставили маленький кабинет рядом с учительской.
Первый из преподавателей не вымолвил почти ни слова из-под маски. Сервас почувствовал, как в нем закипает гнев.
– Я не понимаю, – произнес преподаватель. – Я думал, что Муса – жертва, а вы о нем говорите, как о подозреваемом…
Его презрение ко всему, что относится к полиции, было очевидно.
– Вы когда-нибудь встречались с Мусой за пределами лицея, в городе? – поинтересовался Сервас.
После секундного замешательства тот взглянул на полицейского свысока:
– Нет. Никогда. А зачем?
– Благодарю, – просто сказал Сервас.
Преподаватель вздохнул:
– И это все?
– Все.
Тот пожал плечами и встал. Женщина, вошедшая за ним, была еще менее общительна: каждый из ее ответов отличался предельной лаконичностью и был произнесен тоном, граничащим с вульгарной грубостью. Сервас все никак не мог с этим свыкнуться. Почему его ремесло вызывает такую поверхностную реакцию у представителей определенных профессий? Он сам был сыном учителя и всегда смотрел на профессию отца как на самую благородную в мире.
Дама заявила, что Муса был средним учеником со средними оценками и что он «не отличался примерным поведением, но что в этом удивительного, когда он вырос в таком квартале: без горизонта, без надежды на перемены, да еще под ежедневным унизительным контролем полиции… Но ведь не это сделало из него преступника, верно?»
Эти слова, подкрепленные весьма выразительными взглядами, заставляли думать о том, что именно полицейские за все в ответе. И снова Серваса захлестнул гнев.
– Да что это с ними со всеми? – спросил Кац, когда дама вышла из кабинета.
Самира хихикнула:
– Добро пожаловать в полицию…
Следующую учительницу звали Мона Дьялло. Она преподавала историю и географию. Лет ей вряд ли было больше тридцати, и она имела прелестный овал лица, очень темную кожу, а живой и внимательный взгляд за стеклами очков без оправы был начисто лишен враждебности. Она выглядела очень взволнованной.
– Расскажите нам о Мусе, – сказал Сервас, наклонившись над рабочим столиком.
– В последнее время Муса чего-то боялся, – сразу ответила она.
Сервас выпрямился:
– Боялся? В каком смысле? Чего боялся?
– Не знаю…
– А что вас заставило так подумать?
– Я не знаю, – повторила она, и глаза ее потемнели. – Язык тела, его манера себя держать… Это читалось в его глазах в классе: у него был затравленный вид. Он вообще стал какой-то не такой, как всегда. Я знала Мусу с детства, мы из одного квартала. Какая трагедия…
– М-м-м… Поскольку вы его хорошо знали, вас не затруднит рассказать еще что-нибудь?
Она по очереди оглядела Серваса и Самиру, сидевшую напротив, в то время как Рафаэль стоял чуть поодаль у окна.
– Муса был из тех мальчишек, кто обладал множеством качеств, но воспринимал все в каком-то извращенном виде, как и многие здесь…
– То есть?
Мона Дьялло пожала плечами:
– Я уверена, что для вас это не новость: вы уже изучили его документы…
– Это так… Однако все учителя, которых мы опросили перед вами, утверждают, что он был «нормальным» мальчиком, без всяких историй…
Мона Дьялло вздохнула и запнулась в нерешительности:
– Все, что я сейчас вам скажу, не должно выйти за пределы этих стен, договорились? Если меня будут потом спрашивать, я от всего откажусь…
Сервас кивнул и вдруг насторожился.
– В этом лицее, как и во многих других, существуют учителя, которые защищают свободу самовыражения и, невзирая ни на что, борются против обскурантизма. Однако многие из моих «белых» коллег боятся, что их заподозрят в расизме, и по отношению к этим мальчикам проявляют особого рода «толерантность». И это ни в коем случае не их вина, что бы они ни делали. Это вина общества, либерализма, расизма, полиции, наконец…
– И вы не считаете, что они правы? – подала голос Самира, удивленная таким поворотом разговора. – Думаете, что если бы эти мальчики выросли в других местах, вдали от гетто, от наркотрафика, от легких денег, в условиях такого же воспитания и с теми же шансами, что и другие дети, то тех, кто выбрал прямую дорогу, среди них было бы больше?
Мона Дьялло, не смущаясь, прямо взглянула на Самиру.
– Я в этом уверена, – твердо сказала она. – Но некоторые из моих коллег реагируют таким образом не из соображений самой жизни, а из соображений идеологии. Во имя идеологии, которую они в больших дозах впитали еще в университете, они готовы извинить тяжкие преступления, оправдать насилие изначальной несправедливостью к этим парням, выросшим в таких районах и не являющимся белыми.
– Наследие Франца Фанона
[18], – сказал Рафаэль Кац.
