Он встал и подошел к огромному камину, где мог бы стоя уместиться взрослый человек.
Высокий, сухопарый, он не курил, каждое утро по полчаса занимался гимнастикой и два часа бегал по холмам Арьежа в окрестностях замка. А то и вскакивал в седло, если на то была воля Божья. Не то чтобы он собирался прожить до ста лет. Та эпоха, к которой он принадлежал, уже умерла. А в той, что наступила, он не ориентировался. Но у него пока была миссия, которую надо завершить.
Генерал мечтал о почестях. Когда американцы в 1945 году заняли остров Окинава, десятки тысяч японцев покончили с собой (он не вспоминал, что большинство из этих коллективных самоубийств заставила осуществить японская армия). Если уж ему суждено кончить свои дни, он заберет с собой достаточно врагов.
Он снова подумал об обгоревшей девушке из полицейской бригады. Они не могут оставить это подлое нападение безнаказанным. С завтрашнего дня те, кто его совершил, будут знать, что перед ними теперь новый противник, невидимый и очень сильный. И узнают немедленно.
Он схватил телефон и сделал несколько звонков.
Апрель 2014 года. Центральная Африка. Она проснулась перед рассветом. Ей приснился страшный сон, что еще один из ее мальчиков погиб. У нее их трое. Младшего два года назад унесла малярия: болотная лихорадка. Старший спит сзади под тентом – любимчик, хилый ребенок, которого тоже начала трепать лихорадка.
В кошмарном сне она проснулась точно так, как сейчас, подошла к сыну в темноте и принялась ощупывать его тело. Температура спала, лихорадка отступила. Она уже собралась обрадоваться, но вдруг поняла, что он мертв, как его брат, что этот холод – не что иное, как холод смерти…
Ей стало страшно. Снаружи шел дождь, поливая палаточный лагерь и его грязные улицы. Капли барабанили по натянутому брезенту. Дождь был теплый и частый. Она чувствовала, как с земли поднимается сырость, и отступила назад, к циновкам, где вытянулись тела ее сыновей. Сердце колотилось, грудь сдавило…
Она только что задремала, чтобы силы вернулись к ней. Но сил не было. Старший сын на циновке, где лежал, боролся с лихорадкой, со смертью. Она взяла на руки дрожащего, горячего ребенка и прижала к груди, спрашивая себя, за что судьба ополчилась на нее, на детей, на ее народ и на всю Африку. Почему она не родилась где-нибудь в другом месте, там, где детей лечат, где есть настоящие школы и больницы?
Когда в Нью-Йорке тринадцать лет назад рухнули башни-близнецы, весь мир всколыхнулся. Но кого интересуют обездоленные? Неужели, чтобы вызвать сострадание, надо быть богатым, белым и здоровым? Она учительница, она знает устройство этого слова. Со-страдание. То есть разделить с кем-то его страдание, его беду… А кто разделит их страдание? «Почему одни жизни оцениваются выше других?» – спрашивала она себя. Почему жизни в Нью-Йорке, Мадриде, Риме или Париже стоят дороже, чем жизни в Банги, Томбукту или в Триполи?
В Африке тысячи женщин каждый день хоронят детей, которые умирают от голода или от болезней, которые вполне поддаются лечению. Да и сами женщины сотнями умирают в родах. На этой земле, опустошенной гражданской войной, религиозной враждой между мятежными мусульманами из группировки «Селека» и христианским ополчением, те же люди, что якобы воюют во имя Господне или во имя Аллаха, тысячами насилуют детей и подростков. Она не знает в округе ни одной девочки тринадцати лет, не оскверненной этими солдафонами или членами собственного сообщества. А чем занимаются в это время французские солдаты? И они тоже насилуют. Конечно, не в таких масштабах, как «Селека». Но один из них все-таки изнасиловал ее старшего.
– Он умрет? – раздался из темноты голос, перекрывший барабанную дробь дождя по палатке.
Это проснулся старший.
– Мама, а мой младший брат тоже умрет?
Вдруг она услышала шаги. К палатке кто-то подходил, чавкая по грязи сапогами. Прежде чем она успела сообразить, что происходит, санкарис, как называли здесь французских военных, уже вошли в палатку. Их было трое, они встали у порога. Ее внимание привлек человек с синими глазами.
Она никогда не видела глаз такой синевы и очень испугалась.
– Это ты, Сюблим? – спросил он у ее старшего сына.
Она уже собралась ответить за мальчика, что вовсе нет, это не ее сын, но мальчик уже ответил сам:
– Да, это я.
Она знала, зачем они cюда явились. Они хотят наказать ее сына за то, что он рассказал людям из французской неправительственной организации.
– То, что ты сказал людям из Международной организации неотложной помощи, – это правда?
– Да, это правда.
Сюблим не зря носил такое имя
[50]. Тринадцати лет от роду он одним только взглядом бросал вызов французским солдатам. И голос у него твердый и дерзкий. И это несмотря на то, что сделал ему один из них.
– У тебя есть доказательства? – спросил синеглазый. – Ты можешь его описать? Назвать хоть что-то, что поможет мне его узнать?
Сюблим едва умел читать. Он не мог прочесть, что написано на униформе солдата, пока тот не разделся. И подумал о деньгах, которые тот ему сунул, чтобы он молчал. По отношению к тому солдату он не испытал ничего, кроме глубочайшего презрения. Но синеглазый был совсем другой.
– У него был пирсинг, – ответил мальчик.
– Где?
Сюблим показал на левую грудь.
– И это все?
Сюблим был умница и сразу понял разочарование солдата с синими глазами: это ничего не доказывает, он тоже видел по пояс голых солдат.
– И еще татуировка… Вот здесь, – сказал он, указывая на лобок. – Змея. Прямо в плавках. И шрам вот здесь, – прибавил он, показав на нижнюю часть бедра.
На этот раз синие глаза прищурились, и солдат так пристально на него посмотрел, что Сюблим испугался.
– Хорошо, сказал он. – Спасибо.
В следующий миг все трое исчезли.
37
Выходя из лифта, Сервас услышал звуки скрипки. Мелодия была ему незнакома, но он ее воспринял, как воспринимают внезапную передышку среди боя. Пока Радомил играет, земля спокойно вертится вокруг своей оси.
Его мучила мигрень. Он устал. Гонки за Лемаршаном по окружному шоссе со скоростью 180 км/ч и стычка с Рафаэлем, весь день в замкнутом пространстве машины, и хитроумный план слежки, который прошел на высшем уровне, – все это измотало и довело до нервного истощения и его, и его людей.
Он мечтал только о покое, но опасался, что дома его ожидает очная ставка с Леа, если она все-таки приняла решение.
