Если ей удастся убедить его выйти, как вошел, через главный вход, то Сами, может быть, его разглядит.
– М-м-м.
Она отрицательно замотала головой.
– Открой глаза, – прошептал он.
Эстер открыла… И вздрогнула под черным, пустым взглядом, впившимся ей в глаза в поисках истины или лжи.
– Врешь, – проскрежетал он.
Ей показалось, что сердце у нее оборвалось и ухнуло куда-то вниз. Этот тип разбирался в человеческих душах лучше, чем любой психоаналитик, неважно, фрейдист или последователь Лакана
[66]. Она почувствовала, что он что-то вынул из кармана. Не успела она понять, что это такое, как у нее перед глазами вспыхнул огонь зажигалки, обдав жаром роговицу.
– Так есть здесь запасной выход?
Она кивнула сквозь слезы, лившиеся с обожженной роговицы.
– Отлично, я сейчас уберу руку, и мы вместе спустимся вниз по черной лестнице. Если ты хоть пикнешь, я тебя сожгу. И не думай, колебаться не стану. Усекла?
Он убрал руку, и к Эстер тотчас же вернулся ее всегдашний боевой дух.
– Иди на хер… – ответила Эстер Копельман, переведя дух, и ее лицо начало понемногу обретать нормальный цвет. – Ладно, я пойду. Терпеть не могу кого-то подвергать опасности.
Он обворожительно осклабился.
– Вот это да! Черт побери! Настоящая героиня. Значит, такие еще не перевелись…
57
Темнота. Сколько времени она здесь? Час? Два? В крови пульсировал страх. С головы сняли мешок, она поморгала глазами… И тотчас же загородилась рукой от слепящего света. В темноте кто-то светил ей в лицо фонариком. Темнота пахла чем-то кислым, перебродившим, лошадиным навозом и самими лошадьми.
– Кричать бесполезно, тебя все равно никто не услышит, – сказал за фонариком чей-то голос.
– Мне надо в туалет.
– Сейчас тебе принесут ведро и бутылку воды…
Свет фонарика сместился в сторону, и кто-то, видимо, щелкнул выключателем, потому что наверху зажглась тусклая лампочка, осветив полумрак помещения. А потом дверь закрыли на засов.
Леа принялась оглядываться по сторонам: стены без окон, земляной пол, покрытый соломой, низкий потолок. И повсюду этот кисловатый, азотный запах: наверное, где-то совсем близко была конюшня.
У нее кружилась голова и подташнивало после тряски в фургоне, пропахшем соляром и моторным маслом. Пол пропускал все запахи.
Леа попыталась выровнять дыхание. Пять секунд вдох, задержка дыхания, пять секунд выдох… Сквозь толстые стены до нее временами доносился шум воды в канализации. Но это был единственный шум… И к мучившему ее страху присоединилось чувство одиночества и беспомощности.
* * *
Генерал взял свой мобильник. Он сейчас вспомнил слова Достоевского: «В самом деле, выражаются иногда про «зверскую» жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток». И спросил себя: а он сам разве не превратился со временем в дикого зверя? Осталось ли в нем хоть что-то человеческое?
В мозгу всплыла еще одна фраза русского гения: «Согласитесь ли вы быть архитектором здания судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой при условии, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего лишь одно человеческое существо, мало того – даже не столь достойное, смешное, на иной взгляд, существо?»
[67]
Он набрал номер.
– Да? – послышался в трубке взволнованный голос.
– Майор, – произнес Тибо Доннадье де Риб.
Тишина.
– Генерал…
Военный улыбнулся. Этот человек очень умен. Всего одно произнесенное им слово сразу об этом свидетельствует.
– Где Леа? – спросил Сервас.
Хотя полицейский и не мог его видеть, генерал с синими глазами покачал головой: больница давно должна была забить тревогу. Ведь Леа Деламбр уже целых два часа как исчезла.
– В надежном месте, – ответил он. – Не беспокойтесь: с ней все в порядке. Никто не причинил ей вреда.
Высокий человек ожидал угроз и оскорблений, но полицейский был слишком хитер, чтобы тратить время на такое ребячество.
– Чего вы ждете от меня? – спросил он.
– Я буду рад убедиться, что вы человек рассудительный, майор. Итак, не забывайте, что ваша подруга здесь, со мной, и с ней ничего не случится, пока вы в игре. Но не обольщайтесь: я как лев или как крокодил: я не знаю жалости. И у меня есть одно опасное свойство: я угадываю слабые места своих противников. Ваши слабые места я знаю, можете ни секунды в том не сомневаться.
Тишина.
– Вы должны понять, майор, что я ничего не имею против вас. Но наше дело правое, мы боремся за справедливость, за честь этой страны и за спасение нашей цивилизации. И мы никому не позволим перейти нам дорогу.
Мартен дал ему выговориться и сказал:
– Выкладывайте, генерал. Я не намерен терять время.
– Я тоже. Вот что вам надлежит сделать…
* * *
Сервас прервал связь. От последних слов генерала Доннадье де Риба он оледенел. Он только сейчас понял, до какой степени безумен этот человек. Но безумие делало его еще опаснее. И у него оставалась Леа… Тоска и тревога, пожиравшие его изнутри, казались живыми существами.
Не вздумайте кого-нибудь предупредить, идите один…
Он посмотрел на Гюстава, игравшего на диване и понятия не имевшего, что происходит и в какой опасности находится «мама», и поднялся. Когда он позвонил в дверь к Радомилу, звуки скрипки оборвались. Несмотря на смятение, Сервас узнал музыку: Шуберт, «Смерть и дева», первая часть. Эти такты полностью перекликались с его состоянием.
– Мартен? Что случилось? – сказал кудлатый и бородатый музыкант, увидев его. – У тебя такой вид, что испугаться можно.
– Анастасия дома? Ты мог бы забрать к себе Гюстава? Сейчас?
Болгарин по-цыгански окинул его проницательным взглядом.
– Да… да… конечно, если это неотложно надо… Но ты можешь мне хотя бы объяснить, что происходит?
– Потом, Радомил, – сказал Мартен, вызывая лифт. – Гюстав играет в гостиной… Не оставляй Анастасию с ним одну. Везде берите его с собой! Я тебе потом все объясню… Спасибо.
– Не волнуйся, мы за ним присмотрим! – крикнул музыкант, когда кабина лифта уже пошла вниз. – «Тот, кто помогает не по просьбе, делает это не от сердца» – есть такая болгарская поговорка!
