— Не всего, конечно. Свадьбу Пелея и Фетиды я могу только пересказать. Но это же одно из самых знаменитых!
— Катулл смог превратить дохлого воробья в жемчужину своего поэтического искусства…
— Там не совсем про воробья, Марк, ты послушай дальше. — Во взгляде Филолога появилось что-то сатировское.
Но Марк не слушал.
— А во что мы превращаем свою жизнь? И почему бы тогда этому живому воробушку не стать тоже чем-нибудь ценным?
— Только если ты возьмешь это дело в свои руки, — пробормотал несколько обиженный Филолог. Ему так и не дали насладиться намеком на «то туда, то сюда»… впрочем, Марк был воином и привык называть такие вещи более простыми именами. Нет, с ним это было все одно бесполезно.
Вошла Эйрена. На простом глиняном блюде распластались ломти белого сыра вперемешку с черными кружочками маслин, политые зеленоватым оливковым маслом.
— А травы? — спросил Марк.
Девушка вжала голову в плечи: про травы разговора не было. Еще одна пощечина? Но тогда она не удержит блюда, и ее будут бить еще и еще…
— В следующий раз, — мягко сказал Марк, — возьми немного сушеных трав и щепотку морской соли. Растолки в ступке и посыпь сыр прежде, чем поливать его маслом. Молодой сыр раскрывает свой вкус только вместе с травами.
— Прости, господин… — прошептала она, не смея ни отступить, ни поднять глаз. Но пощечины не было.
— Ты не знала, — удовлетворенно кивнул Марк, — теперь знаешь. Растолки травы и посыпь ими сыр сверху. А еще лучше сделай в следующий раз так: растолченные травы залей маслом заранее и оставь, чтобы они отдали свой аромат. Не знаю, понимает ли в этом толк здешняя повариха. Среди приправ обязательно должны быть базилик, мята и шалфей, а что еще найдется в этих горах, не знаю. Или у вас не знают базилика? Эту траву с царским именем привезли из Индии воины великого Александра…
Зардевшаяся девушка вышла, а Филолог противно захихикал:
— Марк, ну и изысканные же кушанья подавали у вас там, на нижнем Рейне…
— Я не всю жизнь был воином, — отозвался тот, — и если ты думаешь, что, живя в этой глуши, я откажусь от простых удовольствий вроде правильно поданного сыра, ты ничего не понимаешь в этой жизни. А соловьиные язычки с подливой из розовых лепестков пусть кушает… ну, ты понял.
— А ты пробовал?
— Сыр вкуснее, — уклончиво отозвался Марк.
Эйрена вернулась быстро, намного быстрее, чем можно было ожидать, аккуратно рассыпая приправу прямо из каменной ступки — она очень-очень старалась во всем угодить хозяину, и было неясно, вчерашняя ли пощечина тому причиной, или просто ей важно стать для него хорошей рабыней.
— Что ж, так лучше, — словно бы похвалил ее Марк. Хозяин не извиняется перед рабами за былой гнев, это часть его прав — быть непредсказуемо жестоким. Но он может оказаться в следующий раз снисходительней, чем ожидают рабы, и это тоже его право.
— А что насчет истории?
— Господин?
— Я хочу, чтобы ты рассказала мне о своей жизни. Я хочу знать, как ты жила раньше, до рабства. Еще мне… точнее, нам с другом любопытно услышать, как ты поддалась этому суеверию и действительно ли ты, как и Луций Габиний, поклоняешься какому-то новому божеству.
И, чуть промолчав, добавил:
— Говори свободно. Не бойся.
— Я не боюсь, — девушка мотнула головой, — не боюсь, господин. Я просто еще не привыкла… ну вообще, не привыкла к рабству. Но я постараюсь делать все так, как ты скажешь мне. И тебе не придется меня больше бить. Потерпи, прошу тебя, если я чего-то еще не умею.
Марк задавил улыбку. Она все равно говорит с ним как с равным. Ее можно сломать, ее можно продать, но можно ли ее приручить? Можно ли сделать так, чтобы она ела с его руки? Или это как с той батавкой? Только та не была готова принять внешнее рабство, а эта — внутренне с ним согласиться. Но не этим ли она ему и любопытна?
— Итак, где ты жила? Где так хорошо научилась говорить по-гречески?
Двое мужчин возлежали за простой деревенской трапезой: оливки, сыр, вино, — а она стояла перед ними словно без принуждения. Словно не тяготило ее нынешнее положение и воспоминания о доме были светлы и беспечальны. Словно в дом можно было вернуться…
— Я выросла в Кесарии Приморской, что в Палестине, — ответила девушка, и было видно, как приятна ей похвала, — там все говорят по-гречески. Отец мой был греком с севера, отсюда… отсюда цвет моих волос. А по матери я — дочь Авраама, Исаака и Иакова. Или дочь Сары и Рахили, если вспоминать женщин.
— Проще говоря, из иудеев, — подсказывает Филолог, — а то слишком уж цветистое наименование. Мы, боюсь, можем что-то напутать в твоем родословии. Но я не знал, что иудеи сходятся с греками, как твои родители. Разве для них это не осквернение?
— Нет, — ответила девушка, — ведь они оба были христиане.
— Твоя мать иудейка родом? — уточнил Марк. — Неужели ты ради этого суеверия отказалась и от имени своего народа?
— От имени Израиля не откажусь ни за что, — отвечала она, — но родители мои прибегли под защиту Христа, а первым в нашей семье поверил мой дед с материнской стороны. Он слышал проповедь апостола Петра в Иерусалиме о том, как распяли Учителя и как воскресил Его Бог.
— И что же, — спросил Марк, — твой дед видел это своими глазами?
— Увы, нет — ответила она, — честь стать одним из апостолов ему не досталась. Но он еще юношей принял крещение от самого Симона Петра и…
— Не о том ли Симоне рассказывал мне Луций?
— Нет, конечно же. Это имя часто встречается в моем народе. Тот Симон, великий апостол Петр, оставил земной мир. Как, увы, и мой дед и мой отец… Но, кажется, я знаю, какого Симона упоминал тот… десятник. — Слово «брат» едва снова не слетело с ее уст. — Но ты спрашивал не о том.
У меня были самые лучшие на свете родители. Что они встретились — это уже было чудо. Дети разных народов, они полюбили друг друга. И сказали: Христос сделал из двоих одно, создал Свой народ из эллинов и иудеев. А мы создадим семью.
И когда я родилась, папа сказал: нашу дочь будут звать Эйреной. Это слово означает по-гречески «мир», и она будет плодом мира. И мир будет расти вместе с нашей дочуркой. А мама ответила: на нашем языке «мир» звучит как «шалом», и я буду звать нашу доченьку Шуламит — так звали возлюбленную Соломона, нашего древнего царя.
— Я слышал, у него было много жен, очень много, — вставил Филолог.
— Да, но только одну он воспел в своей великой книге. Ты не читал ее?
— Нет, — с сожалением, притворным ли, искренним ли, ответил тот.
Девушка как будто попыталась улыбнуться, но губы остались недвижными. И даже неясно было — нерожденная ли это улыбка, или замерший на устах вопрос. И она продолжила рассказ:
