— Ухоль-керави эт-шем кодшо…
[80] — но не прозвучало единственное знакомое ему слово «ахава», которое якобы сильно, как смерть, и даже еще сильнее. Слова были другие, властные и грозные — но светлые и легкие, когда их пропевала Эйрена.
А жрец, зайдя в холодное море по пояс, завел за собой молодую женщину в белом, возложил ей на голову руки и увлек под воду — а белая рубашка всплыла облаком — и еще, и еще раз в сопровождении своих каких-то слов, «во имя» чего-то там, Марк не слушал его. Он следил за пением. И женщина, счастливая и продрогшая, вышла на берег, а Луций кинулся к ней с грубым шерстяным плащом, чтобы укутать и согреть любимую. Верный служака Луций, а для своих — Симон.
— Тевда умерла! — провозгласил жрец, словно и не зябко было ему в промокшем одеянии на весеннем ветру. — Умерла для греха, умерла со Христом. И с Ним да воскреснет! Симон, прими свою жену, люби ее, как Христос — Церковь. Тевда, прими своего мужа, подчиняйся ему, как Церковь — Христу. А мы обрели новую сестру — и, с разрешения доброго господина Марка, возблагодарим за нее Господа в его доме.
Марк не пошел наблюдать вновь эту их праздничную трапезу, в которой теперь могла участвовать и новоомытая Тевда. Он гулял по берегу, размышлял, нет ли какой опасности в распространении суеверия по Острову. А Филолог ступал рядом, на полшага сзади, и без умолку говорил о том, как нелеп этот свадебный обряд. С точки зрения закона он вообще не имеет никакого смысла — римский гражданин Луций мог иметь Тевду только в сожительницах, а эти варвары, эти христиане, совершенно, похоже, не отличают конкубинат от брака и даже вряд ли знают, что и брак может быть cum manu или sine manu
[81], и разновидности порождают неодинаковые состояния и последствия…
— Да пусть их, — оборвал его Марк, — мы на Рейне и не такое видали.
И только тут он заметил, что за ними на отдалении в несколько шагов следует еще один человек — это был Дак, тут же склонившийся в поклоне.
— Чего тебе?
— Дозволь сказать, господин. — Дак говорил по-гречески довольно сносно, а вот на латыни и трех слов не мог связать. — Хочу попросить твоего разрешения тот обряд пройти.
— Какой обряд? — удивился Марк.
— Христианином стать хочу.
— Вот это да… — Марк даже присвистнул, — суеверие растет и ширится прямо на глазах.
— Суемудрие и пустословие! — отозвался Филолог. — Они всегда пожинают богатую жатву среди простых сердец!
— А что, — вдруг усмехнулся Марк, — мы перезимовали с тобой и слышали несколько историй. Но только не историю Дака. Давай послушаем теперь ее и заодно постараемся понять, чего хочет этот раб. Присядем вон на те камни.
Дак остался стоять перед господами — высокий, плотный, с кудрявыми волосами и бородой того неясного цвета, который не знаешь, назвать ли светлым или темным. И глаза у него были — Марк только сейчас заметил — под цвет моря, хоть и родился он от него далеко.
— Говори.
— Я, господин мой, — Дак явно робел, — на самом деле вовсе не дак.
— А кто же ты?
— Висеволд. Так звали меня в родном доме. Я Висеволд, и у меня брат Волдимер — мы одно целое, мы родились вместе.
— Близнецы, — уточнил Филолог, — а какого племени?
— Вы зовете нас венедами, а у наших людей много имен, их не открывают чужим. Венеды. Это дальше даков.
— Я что-то читал об этом племени, — ответил Филолог, — вы живете в стране гипербореев? На лютом севере, где снег и лед держат землю в оковах?
— Снега много зимой, — согласился Дак-Висеволд, — много солнца летом. Красиво очень. Тут ярко все, у нас тихо. Тоже красота.
— Всякому мил свой дом, — ответил Марк поощрительно, — но расскажи, как ты его утратил.
— Мы двое были одним, Висеволд и Волдимер, Волдимер и Висеволд. Наш отец не мог нас различить — только мама, и то не всегда. Когда я падал, синяк был у Волдимера. Когда Волдимер проваливался под лед, простужался я. Мы чувствовали одно и то же, мы любили одну и ту же девушку, и она никогда не знала, кто из нас говорит с ней.
Нас было двое, и мы были одним. И меч у нас был один на двоих — он дорого стоит, меч. Шла семнадцатая весна. Деревья теряют на зиму листья в наших краях, и весной лес оживает, а под белой корой наших священных деревьев течет сладкий сок. Нужно надрезать кору, набрать сока в сосуд и отнести девушке, которую ты любишь. И мы с Волдимером пошли в рощу нацедить сока и поднести его Ладе — так звали деву. Мы не знали, кого выберет она, но другой тоже будет ее избранником. И дети, чьи бы то ни были дети, будут родными для обоих. Для одного, ибо мы — один.
Через лес от нас бродили бастарны. Чужое племя, другой язык. Они пришли издалека, они не знали обычаев. Начало весны — бастарны идут войной. Мы были в роще, нас было двое, и меч был далеко. Только два ножа. Бастарны крались незаметно. «Бежим в деревню!» — сказал я. «У них кони», — ответил мой брат, моя вторая половина. Мы не успели бы предупредить своих.
И тогда он сказал: «Ты побежишь, ты будешь жить, ты спасешь наше селение, ты дашь семя Ладе и она родит наших детей». И я все понял. Не было времени даже обняться — я побежал к селению. А мой брат остался там. Он знал этот лес, он кричал, он шумел, он бежал прочь — и бастарны бежали за ним. А потом его убили.
Я почти успел добежать до селения. Я бежал, как никогда не бегал в своей жизни. Я крикнул, меня услышали — кто был в поле, побежал к воротам, воины похватали мечи и копья. У нас селения не как здесь, мы не строим из камня — только из дерева. И каждое селение — за частоколом из бревен.
Меня услышали. А потом сердце пронзила боль, и я понял, что брат мой убит. И в моих глазах стало темно, я упал на землю, не добежав до ворот шагов триста. И больше не помнил ничего.
Я долго, трудно приходил в себя. Мне казалось, это я иду темной, далекой дорогой предков, и они выходят навстречу мне — вещие лики, древние судьбы, боги моей земли, праотцы моего народа. Тем путем шел Волдимер. А меня везли на крупе коня, связанного, с тряпкой во рту. Это были бастарны. Но больше никого из наших не было с ними — значит, мое племя отбило нападение. А меня они подобрали.
Они хотели меня убить, так они сказали мне через толмача. А потом один из них, главный вождь, сказал: «Нет, не отпускайте его к брату. Его брат был воином, он пал с оружием в руках, он пирует в зале славных побед. Этот был трус, он лежал на земле, притворившись мертвым, и нож выпал из его рук. Он — тень своего брата. Он будет наш раб». И меня оставили в живых. Я стал рабом. Тенью брата, так они меня звали.
— История, достойная Эсхила, — насмешливо ответил Филолог, — ну или хотя бы Аристофана
[82]. А как ты попал в наши края?
