— А тут и римляны жили? А куды делись?
— Как тебе сказать… — Костомарский окончил гимназический курс, и если бы не позвали военные трубы — скоро бы уже и университетский. А пока что в университет собирался младший брат Миша, к тайной радости отца: пусть хоть один наследник избежит превратностей войны. Но как объяснить этому мужику все то, что сам он вычитал и выслушал, что окружало его с самых ранних лет? Как сказать по-простому?
— Меняются времена, и мы меняемся в них же. Вот была Римская империя, теперь на ее месте разные страны. Может быть, настанут дни, и нашей не обретется.
— Этого, вашбродь, мы не допустим, — серьезно ответил унтер, — на то и присягу царю давали.
— А ты, Митрофан, откуда будешь? Деревня твоя где? — Костомарскому надо поддержать беседу, а о чем еще спрашивать мужика?
— Давно там не был, — качает головой унтер, — забыл уж, как выглядит. Сначала снилась все… Теперь уж нет. Да и тут покрасивше-то будет. Хоша и у нас по весне неоглядно… Старицкого мы уезда, барин. С Волги.
— Я думал, на Волге все окают, — удивляется «барин».
— Не, это пониже. А мы тверские. А твоя, барин, поместья где?
— Моя… — Костомарский задумывается, — я в Москве вырос. А поместье в Орловской, но я там тоже давно как-то не был. Мой дом — в Первопрестольной.
Да и что в поместье видел, когда бывал? Барский старинный дом с нелепыми провинциальными интерьерами? Лужайку в три аршина перед ним? Речку-переплюйку с мостками, всю в следах копыт и коровьих лепешках по обоим берегам? То ли дело Воробьевы горы или Красный пруд на Москве…
— А вот еще дозволь спросить, вашбродь.
— Давай уж. — Костомарский чувствует, что солдат не отстанет, отдыха не получится, но прогнать его неловко — пленного взял, да еще и в бою. Имеет право на внимание командира. И в самом деле, не только за водку же наградную они воюют?
— За что мы вот француза тут бьем, вашбродь?
— Как за что?
— Ну вот смотри, вашбродь. Вот был римский анпиратор, и, поди ж, не один? Теперь наш есть анпиратор, австрийский вот еще. Говорят, и Бонапартий короновался, тоже анпиратор теперь. Не врут?
— Не врут, — соглашается прапорщик, не понимая, к чему клонит солдат.
— А раз так — чо б не сесть им да не поладить? Все ж христьяне? Бивали мы турку под Рымником, еще молод я был, так это понятно: вера у него поганская, бунтует он на нашего Помазанника Божьего, христьянам всем враг. Скоро, черногорцы сказывали, опять бить его будем, турку-то, так ему и положено.
— С чего это?
— Ну как? Пророчество было, черногорцы сказывали. Под Киселевым когда еще стояли.
— Кастельново
[86], — поправляет прапорщик.
— Ну вот я и говорю. У них ракия
[87] больно забориста, у черногорцев-то, и с виду диковаты, прям как турка, а нет, ничо, православные и говорят прям по-нашему, а в бою — звери. Пророчество сказамши: воевать матушке-Руси с туркой нечестивым до скончания века каждые десять не то двадцать лет, и вот срок опять подходит. А там, на севере, сербы православные, черногорцам братья, турку уже бьют, их поганый салтан крепко держит, а они, поднямшись, ничо, войско салтаново разогнали. Ну как он новое соберет? Мы ж сербов не бросим, вашбродь, они ж крещеные, как мы?
— Как прикажут, — усмехается прапорщик. Ишь ты, мужик мужиком, а в балканской политике разбирается.
— Так и что же тогда анпираторы не замирятся? Все ж теперь христьяне? Раныие-то, говорят, Бонапартий был афей.
— Кто-то?
— Афей, а по-нашему безбожник. А теперь ничо, покаямшись как положено, принял веру свою латынскую, попы ихние его покрестили да и короновали. Вот, монастырь латынский тут на Острове разогнамши, сказывали — так, чай, обратно теперь попов вернет?
— Попов — это вряд ли вернет. Крепко французы за них взялись. Больно много денег у них припрятано.
— Ну и у наших бывает, — соглашается Митрофан, — так не гнать же их теперича. Да и тут… Она хоть и латынская вера, а вроде нашей, вот как у этих далматцев-то. Исакий Далмацкий, знашь, покровитель небесный царя Петра — из этих, знамо, мест. В Питере, говорят, храм ему стоит. Так и тут христьяне.
— Стоит, — усмехается Костомарский. На память приходит нелепая постройка в центре столицы: мраморное основание и кирпичные стены поверх. Память двух царствований, шутили петербургские обыватели: блистательное Екатерининское и казарменное Павлово. Каким-то отзовется нынешнее?
— Токмо они тут Исаакия-то не больно чтут. Даже не слышамши про него. На острове этом, бабка говорила тутошняя — своя святая была. Мирой зовут, а по-церковному Ириной. Чтут ее крепко. Мощей только нет, потопши она, кажут.
Прапорщик усмехается. Много ли разницы, какому святому молиться? Да и много ли мощи помогают на войне? Но Митрофан — мужик обстоятельный, что в бою, что в молитве. Раз на Острове — должен узнать, кто тут святой.
А солдат продолжает, интересно ему с господином офицером словом перекинуться.
— Так вот ты объясни темноте моей, вашбродь: за что теперь воюем? Австрияки то нам союзники, а то их гоним из Киселева, теперь вот Бонапартия из Рагузы собирамся — а все ж мы христьяне? Нет бы скопом, вот и парнишку энтого, что я подранил, да черногорцев, да далматцев взямши — и айда турку бить?
— Это, братец, политика, — говорит Костомарский и сразу же сомневается, можно ли называть «братцем» мужика почти вдвое старше его самого. Но не «дядей» же его звать! — Императоры делят земли. Чья будет тут территория: наша, австрийская или французская?
— Лишь бы не туркина, — согласно кивает Митрофан, — ну это как у нас. У нашего, вишь, барина спор с соседским из-за дальних лужков вышедши. На лужках тех укосы медовые. Каженный говорит: мое. Наши мужики демахинских на лужках споймавши бьют, ихние нашенских — обратно. А баре судятся в губернии. А мужиков оба сторожить лужки посылают да нерадивых секут: не уберегли от покоса. Так и тут: может, еще договорятся?
— Может, — смеется Костомарский, — а чем суд-то у них кончился?
— Так в рекруты забримшись, — смеется Митрофан в ответ, — что теперь лужки? Всю Далмацию царю-батюшке добываю, от афеев стерегу, красу такую!
Пока они болтают, проходит с полчаса, и неожиданно возвращается белобрысый Митяй с пленным. Говорит, тот лейтенанта звал, что-то, видно, важное сообщить имеет. Теперь у парня мундир висит на одном плече, рука надежно перевязана, кровь на повязке подсыхает. Лицо румяное и даже как будто веселое: не верится, но Семеныч, кажется, и ему налил чарку. Пожалел по молодости?
— Мсье лейтенант, дозвольте…
— Слушаю. Вы хотите сообщить нечто важное?
