— Я хотел поблагодарить вас за спасение моей жизни.
Прапорщик смеется. Это уже грубая лесть! Или… он просто пьян?
— Марк… сколько вам лет?
— Во… семнадцать, мсье.
— Восемнадцать?
— Скоро будет, мсье, — он сыто икает, — я солгал при призыве.
Костомарскому всего на три года больше, но этот мальчик кажется ему чуть ли не сыном. Вернее нет, братом. Младшим братишкой Мишкой, который корпит сейчас над книгами, готовясь к вступительным испытаниям в университет.
— Первый ваш бой?
— Второй, мсье. Первый был, когда мы тут высадились. Нас обстреляли. Я могу идти?
— Подождите… Мы вот тут говорили с… капралом.
— Он прекрасный человек, передайте ему мою благодарность. А я отдал свой табак, я не курю — нам выдали на континенте.
— Скажите, зачем вы воюете, Марк? Вы же сами рвались в армию?
— За Францию, мсье лейтенант. За прекрасную нашу Францию. За нашего императора, который дал нам величие и свободу — Европе.
— Свободу?!
— Свободу, равенство, братство, — серьезно кивает подраненный мальчишка, — если это не очень обидит мсье лейтенанта, которому я обязан жизнью, я…
— Говорите.
— При всем моем личном уважении, мсье, вы отстаиваете старый порядок. Это рабство, невежество, грязь, суеверия. Мы несем Европе просвещение. Она станет свободной, хотите вы того или нет. И мне не жаль отдать за это жизнь.
— Вы видели, Марк, как встречают вас местные рыбаки и крестьяне? Спешат ли они встать под ваши знамена и расстаться с суевериями? Не они ли обстреляли вас при высадке?
— Я мало пока видел тут, мсье. Только природа очень красива, почти как дома в Воклюзе. И знаете, у нас тоже много отсталых крестьян, которые не спешат сбросить с шеи жадных кюре и даже втайне мечтают о возвращении короля! Но мы, я уверен, сможем убедить их в неотступности прогресса. И знаете… семейное предание гласит, что мой дальний предок был из этих мест. Путешествовал по Средиземноморью, жил у Петрарки. Оставил в Воклюзе потомство. Я пришел вернуть долг этой стране — дать ей свободу, равенство, братство.
Костомарский осторожно, чтобы не задеть раненной руки, приобнимает Марка как братишку. Его прабабка — тоже из этих краев, дочь далматинского капитана на службе Петра Великого. И даже фамилия похожа — Радомирович.
Он не хочет сейчас спорить о том, что вместо старого короля они посадили себе на шею узурпатора Бонапарта — какая, в сущности, разница? И как-то неловко вести политическую дискуссию, когда твой противник — твой пленник, и вдобавок ранен. Храбрый, верный, честный мальчик! Как он его понимает! Как хотел бы командовать такими, как он, а не этими темными тверскими да тамбовскими мужиками, в меру хитрыми и без меры покорными. Но судьба, «взямши да бросимши» его сюда, распорядилась иначе.
— А мой капрал предлагает нам всем как добрым христианам объединиться и идти войной на мусульман, — улыбается он.
— С вашего позволения, мсье, я атеист. Я верю только в разум человека.
Костомарский на секунду задумывается. Сколько прочитано книг… Сколько выстояно в детстве служб, вроде бы и с темными и покорными мужиками, а все же отдельно от них. Невнятных служб на древнем языке, лишенном и латинской логики, и французского изящества. Сколько перецеловано в том же детстве жирных и волосатых священнических (мужицких!) рук. А вот как оно может быть просто и легко!
Они говорят по-французски, на языке, которого не поймет ни Митрофан, ни кто другой в плутонге
[88] Костомарского или в его поместье. Он отвечает серьезно, как бы неожиданно для себя самого:
— Вы знаете, я тоже. Ступайте, Марк.
А капрал, он же унтер, он же мужик Митрофан поодаль с охотой раскуривает трубочку, вот ведь подарок ему прилунился на Светлую седмицу. Землица эта, сколь он ее ни хаживал, пахнет всюду ветром да травами, солью да солнцем, но и табачок-горлодер не помешает. Весна приходит в эти края рано — только Пасху отпели, а тут уж все цветет да птахи косяками летают. Дожди и те нонче легкие и теплые, играют себе, что девки на сочном лугу. Ясно солнышко ввечеру не торопится за край синих и ласковых гор, а море, хоть и студено да ласково — нам ли, старицким, бояться водяной прохлады в погожий день! И если есть на Земле край прекрасней далмацкого — на службе царю-батюшке и его, приведи Господь, добудем.
Спор. История Симона
Для спора о вере был выбран светлый весенний вечер — солнце теперь садилось поздно, оставляя много времени на досуг после того, как переделан дневной труд и можно задуматься о большем, чем хлеб и вино, чем мотыга и мельница, — если остались силы, если остался к тому вкус. Или просто развлечься, слушая умные речи, ведь на Острове мало развлечений.
На площадке перед домом Аквилиев собралось опять полдеревни. Небо слегка подернулось облаками, и порой накрапывал дождь — он больше освежал, чем мешал. И Марк подумал, что небо посылает им свой сигнал: кто бы ни обитал там, в выси, боги римлян или венедов, иудейское строгое божество или этот неведомый Иисус, или все они вместе — ничего не меняется от этого для людей. Что пошлет нам небо: дождь ли, снег ли, солнечный свет — не зависит от того, какими словами мы его называем.
Но надо было исполнить обещанное и дать Алексамену привести свои доводы: почему надо позволить Даку принять эту новую веру, — а Филологу дать высказать все возражения. Марк устроился на сиденье, стоявшем на холмике, сделал знак рукой, чтобы смолк тихий гул толпы.
— Мой раб по прозвищу Дак попросил моего дозволения пройти обряд посвящения в христиане. Я еще не принял решения и хочу выслушать на этот счет Алексамена, Филолога, а затем моего раба из числа иудеев и, возможно, самого Дака прежде, чем что-то решу. Алексамен, говори.
Алексамен подошел поближе, откинул руку в риторическом жесте и начал свою речь:
— Я полагаю, досточтимый Марк Аквилий по прозванию Корвин, что нет нужды пересказывать тебе основы нашего вероучения и не хочу утомлять тебя повторением подробностей, которые ты уже знаешь. Скажу о главном.
Добродетельному и мудрому мужу подобает всегда стремиться к истине — думаю, никто не оспорит этого утверждения (Филолог на этом месте выразительно хмыкнул). Достаточно будет доказать, что наша вера — истинна. Так может, разумеется, говорить о своем учении каждый, но есть доказательства, которые не приведет тебе никто, кроме христиан.
Посмотри, с чего началась наша община. Тридцать с небольшим лет назад там, в далекой и ныне разоренной Палестине был распят на кресте один-единственный Человек, притом от Него отказались немногочисленные ученики, а вожди собственного народа осудили Его на смерть. Около стен Иерусалима Он был предан мучительной и позорной казни, на какую осуждают разбойников. Бесчисленные тысячи крестов были до него, были и после и будут, наверное, еще. От какого креста кроме этого пошло новое начало?
