— Возьми, Белла, осьминогов. — Милица отлично говорит по-русски, на языке великого Ленина и первой в мире пролетарской революции. С Верой она общается на загребском диалекте сербскохорватского, Вера отвечает на местном, далматинском. Если бы с ней заговорила советская гостья, она бы ответила на чистом русском, но демонстрировать свое умение не спешит. На Острове вообще не принято суетиться.
— Ой, да ну, страсть такую, — отвечает Белла. — Мне бы шашлычка. Шашлычок будешь, Мил?
— За компанию буду, — кивает Мила, хотя ей явно хочется осьминогов. Но обижать подругу не следует, она заказывает мясо, салат, лозовую ракию для аппетита и красное вино к шашлыкам-ражничам. И немногословная Вера, кивнув, уходит, чтобы вернуться через полминуты с двумя рюмочками домашней ракии и маслинами на закуску.
— Мил, ты ведь тут родилась? На Острове?
— Да нет, я в Задаре. Мама отсюда. Ты знаешь, я ведь мамину фамилию ношу.
— Почему?
— Отец осужден за военные преступления и повешен. Даже не хочу о нем говорить. Он был… фашистский каратель. Фридрихом звали. В концлагере тут неподалеку зверствовал.
— Так ты что, немка наполовину?
— Я югославка. Мама моя — с этой земли, и чье бы семя ни упало в ее утробу, она могла родить сыновей и дочерей только Югославии. Так она всегда говорила.
— А мой был честный советский бухгалтер, сгинул под Москвой осенью сорок первого, — отвечает Белла, — Аркадий Абрамович Шнеерзон. А фамилия у меня тоже мамина. Знаешь ведь, в какие годы росли… Не было бы дороги Беллочке Шнеерзон. Акиндиновы — другое дело, колхозники Калининской области Старицкого района. Мама по партийной линии в гору пошла, в Москву переехала. Там они и познакомились.
— Мы обе безотцовщина, — усмехается Милица, — война съела отцов. Давай выпьем за вечный мир!
Вера Радомирович уходит к роштилю жарить свиные ражничи, она ведь работает в собственном кафе одна, только вот еще девчонка, сирота, помогает, когда может. Живет у нее. Но сегодня она в школе, главное, чтобы выучилась, человеком стала — Вера уж сама справится.
Вера не станет рассказывать при советской гостье, что и у нее материнская фамилия. Ее отец, штабс-капитан Марк Костомарский, георгиевский кавалер и участник русско-японской, первой германской и гражданской войн, похоронен неподалеку на русском кладбище подле Савина монастыря в Херцег-Новом.
Это был самый понимающий и неунывающий человек на свете. Но в Югославии не во все времена было удобно сироте носить русскую фамилию. А замуж, так уж получилось, она не вышла. Много было вокруг мужчин, но такого, как папа, не нашлось.
Милица была замужем дважды и разведена, растит двоих детей, у Беллы второй муж и сын, который никак не повзрослеет. Но прогрессивные современные женщины и не обязаны брать чужие фамилии, не так ли?
Нет, как это все-таки удивительно — жить в сказочной далматинской красоте. Не раз в году в отпуск в Крым, да и то если путевка достанется, а вот так, запросто, чтобы вышел из дома, а там — чудо расчудесное. Не бетонные коробки московских новостроек, пусть и улучшенной планировки, не зимняя, никак не уходящая хмарь… Иной раз ошметки снега по дворам почти до майских не тают, а потом непролазные лужи, да автобусы битком, потому что метро еще только через пару лет откроют, а еще секретная, ответственная работа, о которой и мужу не расскажешь. А потом старость, пенсия, дачка. И внуки, если балбес Степка образумится, порадует.
Вот она, вся жизнь активистки. А тут, на приволье, совсем, наверное, другое. Свобода, простота, чистота, люди здоровы и счастливы без нудных болячек, без диспансеризаций, без профсоюзных санаториев и народных целителей. Тут мир, тот самый мир, хотя и по этим островам ведь прокатилась война. И не одна. Но как ни ломай живое, оно срастается и продолжает жить.
И они выпивают за это дело отличной домашней ракии.
— Плохо, что ты не могла носить фамилию отца, — горячится Милица. — Это все Сталин, он извратил ленинское учение. Он допустил примитивный шовинизм, если когда-нибудь такое появится у нас, Югославия развалится. Богу хвала, товарищ Тито — хорват, представитель не самой большой национальности. Пока жив он, Югославия жива!
— Ты, что ли, верующая, Мил? — удивляется Белла.
— Почему? — ответное удивление.
— Бога хвалишь.
— Я?!
— Ну да, говоришь: «Богу хвала, товарищ Тито…»
— А, — отмахивается Милица и закуривает, — будешь, нет?
Белла будет. Она берет импортную сигарету, прикуривает и с удовольствием затягивается.
— Племянник привез из Гамбурга, — уточняет Милица, — работает там, в Западной Германии. А «Богу хвала» — это просто говорят у нас так. Присказка, пережиток. Знаешь, на Острове еще какую-то святую Миру могут упомянуть, ну просто как пословица такая. А я убежденная атеистка, как и подобает нам, коммунистам. Проклятый Сталин допускал много перегибов и заблуждений, он загубил крестьянство, он подорвал мелкое предпринимательство. Ты видишь, как нас обслуживают в кафе? Это потому что кафе частное. Товарищ конобарица
[94] не эксплуатирует никого, она честно трудится и зарабатывает свой хлеб. И качество обслуживания, знаешь, не сравнить…
— Знаю, — соглашается Белла.
— Ив частности, Сталин заигрывал с религией. Вот товарищ Хрущев пошел правильным курсом. Но наш товарищ Тито понимает неготовность широких слоев югославского крестьянства к радикальной атеистической пропаганде. Все будет, но постепенно. Югославия будет не только социалистической, но и атеистической тоже. Главное, без албанских перегибов.
— Вот не вполне соглашусь. — Белла выпускает облачко дыма и допивает ракию. — Повторим?
Милица свою еще и до половины не выпила, она не такая крепкая, как советский товарищ. Как все-таки сильны эти русские, как умеют они преодолевать трудности, как прорываются всюду первыми, — а от того и ошибки, и перегибы. Может быть, югославский их эксперимент потому так и удачен, что перед глазами — страшная русская кровь и не менее жуткое разорение русской деревни. Милица видела, она бывала в СССР. Русские товарищи шли первыми, они срывались, они дали коммунистам будущих десятилетий пример, как не надо. И за одно это их надо уважать.
Так что Милица подзывает товарища конобарицу, Веру, и заказывает еще две ракии. Так, поди, не угонится она за советским товарищем. Но и отказывать неловко.
Вера приносит. Она ставит рюмочку перед русской, сказав «пожалуйста» с небольшим, напускным акцентом, а перед ее югославской коллегой — с родным «изволите». И идет резать салат, пока жарятся ражничи.
Папа тоже выпивал рюмку-другую по праздникам. По будням — не хватало денег. Но он никогда не сдавался. Он сажал маленькую Веру на колени и рассказывал о прекрасной России, где зимой все белым-бело от снега, где весной звенит капель и бегут ручьи, а нежарким летом луга и леса орловского их имения поднимаются до самого неба, где поют жаворонки. А уж осень, золотая русская осень… И когда-нибудь они обязательно туда вернутся, вместе с мамой, вместе с Веркой, вместе с Сашкой (это в честь югославского короля он так младшего назвал), и будет все как в сказках, как в стихах Пушкина. Нет, не вернулись. Папа сгорел от рака (и ведь не помог далматинский наш климат!) в тридцать шестом. Брат Саша застрелен при облаве в сорок третьем. Мама тихо угасла в пятидесятом. Тогда Вера и переехала на Остров, тогда и решила сделать кафе при старом мамином доме.
