— А ты веришь в эти россказни об Иисусе?
Она снова улыбнулась:
— Что скажет маленькая Рыбка о чужом господине? Было ли у него царствие или нет? Мне не говорили о том духи, не мое это было дело. Верно, было у него что-то. У Бато моего было же детство. И он вернулся к своим. Иисус хотел вернуться к отцу — значит, вернулся. Почему не поверить ему? И я вернусь к Бато, когда устану бежать, но сначала буду прятаться в расщелинах гор, в тенистых рощах, в морских водах, ибо страшна и горька черная соль и не выносит человек ее вкуса. Куда спрячусь я тогда от смерти, где найдет она меня и кого пошлет навстречу — не знает никто. Но хорошо бы это был Бато.
— Как просто, — Марк покачал головой, — как у тебя все просто…
А в дверь, завешенную тонкой тканью, пробился первый рассветный луч, лег робким светом на постель между ними, как мост или как меч. Или как вестник из других миров, где ушедшие за солью своих предков плачут на своих похоронах или радуются состоявшемуся рождению.
— Я устал от сложности, — добавил он, — устал искать. Я ищу… Я ищу кольцо с девичьим ликом, у меня его украли. Говорят, что ты.
Как еще ее проверить? Оставалось только спросить.
— Не я, господин, зачем мне?
— Не знаю. А зачем остальным?
— Разве ты не знаешь сам? — улыбнулась она.
— Ну?
— Это же просто, — повторила она эхом, — она хочет, чтобы ты любил не меня, а ее. Помнишь, что она там пела? Чтобы ты положил ее печатью себе на сердце и кольцом на руку. Что любовь неотвратима, как смерть, и, как смерть, сильна. Это же заговор, волшба. Ей мнится, она придумала, что та дева с кольца — это она сама. Она привораживает тебя, мой господин. Она кладет себя на твое сердце, а потом наденет кольцом на руку.
Она ворожит, волхвует, колдует над кольцом, а потом вернет его тебе, и ты, едва взглянув, будешь помнить только ее, желать только ее, думать только о ней. Это она.
— Кто?! — закричал Марк, вскакивая с постели, но уже знал ответ.
— Эйрена, твоя рабыня, — пожала Рыбка плечами, — хочет, чтобы ты ее полюбил. Ведь если ты полюбишь — ничто не изгонит ее из твоего сердца. Ни слово, ни слава, ни даже золото твоего кольца — ничто и никогда не вымоет из сердца белой любовной соли, стоит ее там просыпать.
И он, еще не веря рассудком, но уже принимая эти слова яростным и болящим сердцем, повторил, как горное эхо повторяет самые глупые слова, как лепечущий младенец повторяет обрывки подслушанного гимна, как подхватывает наше сердце самый нелепый вымысел, если он заставляет его биться сильнее… повторил:
— Ничто и никогда не изгонит. Ничто. Никогда.
Любовники
Ровно через тысячу девятьсот девятнадцать лет на этом месте будет стоять небольшой домик: две спальни, общая комната, кухня. Ранним утром просыпаются двое на односпальной кровати — но если вам восемнадцать и если вы не собирались этой ночью размыкать объятий, совсем нетрудно будет поместиться. Да ведь они почти и не спали, Мира и Марко.
Где-то совсем рядом с домом безумствует соловей — он, кажется, едва ли спал этой ясной майской ночью, промытой недавними дождями и напоенной ароматами трав. Кто вообще спит в такие ночи? Тот, кому некого любить.
— Я сварю тебе кофе, — тянется Мира, и Марко снова проводит ладонью по ее позвоночнику, словно и не было этой жаркой и бесконечной ночи. Запомнить на всю армейскую службу каждую клеточку гибкого, прекрасного, родного тела. А душу — душу она откроет в письмах.
— Давай, — улыбается он, — кофе в постель мне теперь нескоро подадут.
Она уже хлопочет у старой газовой плиты, и даже неясно, что вкуснее — запах свежемолотого кофе пополам с запахом далматинской весны, или вид ее обнаженного тела, которым никогда, никогда не насытится Марко. И никогда его не забудет.
— А к кофе только немного козьего сыра осталось, и хлеб зачерствел, — как-то совсем без печали говорит Мира.
— А к кофе у меня ты. Лучший в мире десерт! — Он тоже поднялся, снова проводит пальцем по позвоночнику и чуть ниже.
— Ах, дурак, пусти, сбежит… вот и сбежал!
— Не весь же.
Кофе сбежал не весь. Но им уже не до кофе.
Когда они все-таки смогут оторваться друг от друга, выпьют остатки остывшего кофе припухшими губами, доедят сыр и хлеб, он будет долго плескаться перед умывальником, разгоняя водой морок весенней ночи. Надо возвращаться в большой мир.
— Все забываю спросить, — говорит он, вернувшись для начала за кухонный стол (она варит новую порцию кофе), — это ведь деда твоего фотография?
На снимке — седой улыбчивый человек с кривым шрамом через все лицо и смешинкой в глазах… в глазу, потому что глаз у него один. Странно, но он не выглядит ни уродом, ни инвалидом — больше похож на прищурившегося мальчишку, который еще и поседел почему-то, и короткую бороду отрастил.
— Деда. Лучшего на свете деда Макса!
— Он же… он же герой у тебя, да?
— Ой, я разве не рассказывала? — Она ставит перед ним новую чашечку кофе и как будто только теперь замечает, что сама голышом, а он одет. — Подожди, хулиган, тут где-то было платье…
— Да ладно, чего я у тебя не видел? Останься так.
— Останусь так, ты не уйдешь никогда в эту свою армию. Впрочем, лучше и не уходи.
Но все-таки одевается, собирает роскошные светлые пряди, затягивает резинкой. И рассказывает:
— Это я в него светловолосая. Он, знаешь, с такой судьбой… К смерти приговаривали два раза. И все ничего.
— Он же вроде учитель у тебя был?
— Ученый! Профессор Белградского и Загребского университетов! Мировая знаменитость, специалист по шумерской и аккадской литературе! Ты что! Все профессора иностранные ему писали, сюда даже погостить приезжали.
— Как-то слишком много всего. Рассказывай по порядку.
— Ну, он много чего успел. На Первой мировой повоевать, за австрияков на Салоникском фронте, совсем еще мальчишкой. Получил там медаль какую-то, но он австрийскую никогда не надевал, — звание унтер-офицера. А когда совсем кисло у австрияков дела пошли, отказался в бой идти со своим батальоном… или что там у них было. И всех остальных подговорил. Мол, за что кровь проливать будем — тем более против них стояли сербы да русские, а у них в полку, считай, одни далматинские хорваты. Что это мы, говорит, братьев убивать будем? Ну, короче, судили, приговорили к расстрелу. Нет бы сразу расстрелять, а они хотели на заре перед строем… Он рассказывал, за ночь всю жизнь тогда наперед передумал: что главное — не сколько ты прожил, а как. И больше никогда уже ничего не боялся.
А утром, короче, перестрелка, «ура», и распахивается дверь его сарая — он думал, вот и расстрел, а там русский унтер такой же. Иван Акиндинов звали. Они с дедом тогда побратимами стали, всю жизнь переписывались — этот Иван потом в Черногории осел, на Боке, сюда часто приезжал погостить. Не вернулся в Россию, у них же революция была.
