— Мне? Просто. Интересно и просто. Интересно быть созидателем, а новых людей точно творить интересней, чем новое стекло.
— А на каком ты читал языке? — она хочет сменить тему, ей не нравятся эти заходы про «творить новых людей». На что это он намекает, она честная вдова!
— На том языке, на котором и были написаны эти чудные строки. Хочешь, прочитаю на нашем?
Он все-таки отложил свои стеклышки и заглянул в корзинку. Развязал покрытую чистой тряпочкой миску, вдохнул:
— Ммм, как вкусно! Благодарю тебя.
— Надо же чем-то кормить человека, который создает нам красоту. Так что за стихи?
— А, стихи… Знаешь, их написал лет сто назад один испанский монах, его звали Йован, а по-своему Хуан. Он лет сколько-то назад твою прапрапра знаменитую от турок спас.
— Драгану, что ли? Сербку ту лихую, что коней останавливала?
— Конечно. Вывез ее под полой своего балахона из турецких земель. И влюбился, знаешь, страшно. Каждый вечер отходил ко сну с ее именем на устах вместо положенной молитвы, каждое утро просыпался с ее образом перед глазами вместо Пречистой Девы. Сна и покоя лишился.
— Так ведь он был монах… А Драгана потом вышла замуж за…
— Он был мужчина. И потом уже только монах. И вот задумался он крепко: кого он больше любит: Драгану или Господа?
— А не кощунство так спрашивать?
— Людей — кощунство. А Самого Господа Бога — честность.
— И что Господь ему ответил?
— А сам, сказал, смотри. Я, что ли, говорит, против, чтобы вы плодились и размножались? Читал, поди, в Книге? Ты Меня вообще-то на самом деле любишь, говорит, или тебе просто так сказали? Или привычка, или страх остаться совсем одному, или еще что там, не знаю?
— Так прямо и сказал ему Господь? — ахает Мира.
— Конечно, прямо так и ответил. Ну, или предание так говорит. И задумался он крепко: а правда ли любит он Господа нашего или это морок, сонное видение, привычка? И сочинил стихи о своей любви. Ты послушай перевод.
Ты мной любим, Господь, не по причине,
Что в рай стремлюсь к обещанным наградам,
Не по причине страха перед адом,
Где платятся обидчики святыни,
Но оттого, что вижу я доныне
Тебя приговоренным и распятым,
И тело вижу, отданное катам,
И смертный пот, и труп на крестовине.
И мне любить завещано от Бога,
Не будь награды, с той же самой силой,
Не будь расплаты, с тою же виною.
Такой любви не надобно залога,
И если бы надежду погасило,
Моя любовь не стала бы иною.
[98]
Мастер Марко читает стихи вдохновенно, ведь во всей Вселенной только он один знает, кто автор и как возник этот сонет. Имя автора так и затеряется в веках, и даже датировка будет принята другая, чуть более поздняя — начало XVII века. Но что мешает нам допустить: стихотворение лишь в Испанию попало в этом самом веке, а написано было в предыдущем и на нашем Острове. Мы в нашем повествовании сделали уже столько допущений!
— Красиво, — кивает Мастерица Мира, — почти как твои стеклышки. А я вот, кстати, спросить хотела… Почему именно стекла?
— Витражи.
— Почему витражи? Так здорово некоторые красками по штукатурке рисуют…
— Фрески.
— Вот. Почему витражи, а не фрески?
— Потому, — с улыбкой отвечает Мастер Марко, — что они пропускают свет. Фрески и иконы его принимают и отражают.
А сквозь стекло свет проходит. Еще и апостол писал: мы ныне видим свет, как сквозь стекло… Чистый, солнечный свет нам не по силам — ослепнем. Отраженный — это уже не то. А вот окрасить Свет Божий своим искусством, чтобы в нем разглядеть нам лица и позы…
— А когда света нет? Ночью или в бурю? Ведь не видно же. Впрочем, ладно. Вот камень — он простоит века. А стекляшки твои расплавятся при любом пожаре. Любой лихой человек палкой перебьет шутя…
— Господь умеет отпускать Свои творения. Например, свет. И нам стоит этому поучиться. Иногда важнее создать, чем сохранить. Может быть, все ради того мига, когда я завершу свой труд. И если в следующую ночь пожар или нашествие — я-то труд свой уже завершил. И отпустил в мир.
— А он во зле лежит… — задумчиво говорит Мастерица Мира.
— Но в нем стало чуть больше добра и красоты.
— А теперь кого изображаешь? Господь наш Иисус уже есть, и Пречистая Дева, и пророки с евангелистами, пусть не все… На последнее окно — кого?
— Святую Суламифь.
— Ко-го?!
— Ну, нашу Ирину-на-Острове. Местную святую.
— Да ты что! — Мастерица всплескивает руками, — монахи с попами сказали, не было такой святой! Мы, конечно, помним, и бусы голубые девушки носят в рощу перед самой Троицей, и венки плетут, только это ведь так, по-народному… Была ли та Суламифь вообще?
— В Библии есть книга такая. Песнь Песней. О любви. Там она точно была.
— Так что это, про нашу — на Острове? В самой Библии? Да не может быть!
— Не может, конечно, — смеется Мастер, — а только если спросят — скажу, святая Суламифь. И точка. Возлюбленная царя Соломона, он к ней неузнанным приходил. А у ног ее будет коленопреклоненный прекрасный юноша.
— Соломон? — догадывается Мастерица.
— Соломон, — кивает Мастер, — или тот центурион из предания про нашу Ирину-на-Острове. Говорят же, она все вытерпела, к вере его самого привела.
— Или не привела, — раздумчиво отвечает Мира, — так тоже рассказывают. Замучал он ее.
— Или не привела. Или вообще их не было — таких, как в предании.
— Как это не было? — возмущается она. — Зачем же ты их тогда изображаешь?
— Имена меняются. Множество есть на свете языков, и на каждом из них рассказывают множество историй. И каждая говорит больше о рассказчике, чем о герое. Множество имен и слов, и каждое в каждых устах звучит по-своему. А свет один.
Она молча смотрит. Она знает, что он объяснит загадку, просто не сразу. Давно они дружат.
— Вот смотри. — Мастер берет в руки цветное стеклышко, смотрит на небо. — Вот он чистый цвет небесный, лазурь, что твоя Адриатика погожим днем. А вот другое стеклышко — нежно-зеленый, как молодые побеги. Или третье — серебристый, что чешуя рыбы. А свет на небе один.
— И что? — не понимает она.
— А просто была она, Суламифь. И в жизни царя Соломона, и у центуриона того была. И в моей жизни тоже. Все истории похожи. И люди путаются в них, говорят о себе — называют древние имена. Разные цвета, разные истории.
