— Ты вот о своей не рассказывал, — качает она головой.
— А как тут расскажешь? Соломон лучше сказал… Как прекрасна ты, милая, как прекрасна! Как голубки, глаза твои под покрывалом, волосы — что стадо черных коз, сбегающих с гор Галаада… Губы твои словно алая лента, а щеки — половинки граната. Груди твои — что два олененка или двойня газели, пасутся они среди лилий…
— Марко! — строго обрывает она его, — негоже так о святых! Ишь удумал! Оленята у нее там пасутся!
— Это не я, это Соломон, — смеется он в ответ, — не веришь, в Библии прочти.
— На латыни твоя эта Библия, на ней читать я не умею, — Мастерица машет руками, — а только муж покойник мне похожее говорил, как сватался. Тоже, что ли, начитался?
— Вот это и изобразим на стекле, — тихо говорит Марко, — как прекрасна святая Суламифь, вечная наша Возлюбленная. Вера, надежда и любовь — трое их, и всегда они вместе, но больше прочих любовь.
— Мужчи-и-ины, — тянет Мира, — все-то вы о своем. Уж старость на пороге, а вы об этом. Два олененка, удумают тоже… А парни молодые будут приходить да книгу твою витражную читать как по-писаному — про, прости Господи, титьки. Постеснялся бы Бога!
— А может, мы и пишем книгу для Бога? — неожиданно отвечает Марко, — может, каждый из нас — цветное стеклышко в руках Великого Мастера? И мы можем лишь пропускать его свет, чуть-чуть собой окрасив. И все эти судьбы: царя Соломона, Суламифи, Ирины-на-Острове, того центуриона, моя и твоя — это просто части одной большой мозаики? И Господь вставляет нас в ажурные свинцовые переплеты, а сначала осторожно отпиливает лишнее, шлифует острые края и нет-нет да и спросит: любишь ли ты Меня, стеклышко? Готово ли лечь в мой узор, не сознавая пока что замысла, не видя целой картины? Если нет — Я тебя отпускаю. А если да — тоже отпущу, но сначала поставлю в рамку частью Моего узора.
Мира молчит. Красиво сказал Мастер, почти как тот древний монах. Что тут ответишь?
— Думаешь, прямо Сам Господь? — спрашивает она, погодя немного.
— Не знаю. А может, кто-то сейчас составляет мозаику, большое такое полотно. Или пишет книгу, где мы с тобой — часть повествования, второстепенная притом часть. Книгу о чем-то важном и большом — например, о Суламифи и центурионе, а значит, о себе и своей любви. Чтобы все это прочел Бог, а если повезет — еще кто-то из людей, пока пожары не расплавили стекла и лихие люди их не перебили. Но прежде всего — просто для себя. Представляешь?
— А мы что же? Просто пропускаем свет? Когда не темно? И только?
— Разве этого мало?
Обед, кажется, остыл, но это его не заботит.
— Поешь со мной? — как обычно, спрашивает он. И она, как обычно, отказывается, помотав головой. Он берет ложку, сдвигает с края стола свои стеклышки, присаживается. Потом встает, кряхтит по-стариковски, отходит в угол комнаты, достает бутыль в оплетке и два стакана. Наливает один до краев, другой наполовину желтым домашним вином. Половинный ставит перед ней, уже ничего не спрашивая, полный забирает себе.
Она и не возражает ничего, благодарно берет стакан — видно, что эти двое давно отработали свой вечерний ритуал. Понемногу отпивает.
— А тебе не обидно? — спрашивает она.
Он лишь удивленно вскидывает брови.
— Быть просто страницей чужой книги, — поясняет она, — стеклышком в чужом витраже. Быть чьей-то фантазией.
— По-моему, это и значит быть собой, — он пожимает плечами, — созидать. И быть частью Великого Созидания. Лучше всего быть прозрачным, по-моему. Только редко удается.
Она задумывается, отпивая маленькими глоточками вино. Ей нравится говорить с ним, он не похож на остальных, которые вечно торопятся и чего-то от нее хотят. И самое главное — он ценит ее труд матери и хозяйки не ниже своего. А такого с ней еще не бывало. Что такое растить новых людей? Пеленки, сопли, горшки и кастрюли, все это старание пропадает в никуда и забывается на следующее утро. А потом вырастают новые люди и уходят в большой какой-то мир, и приходится их отпускать — другими, чем хотелось бы тебе, и куда дальше, чем думалось прежде. Отпускать, всегда отпускать.
— Пропускать, — говорит он словно ей в ответ, — пропускать свет. И только.
— Однажды исчезнут из памяти наши имена, — отвечает она невпопад, — погибнут твои витражи, рухнут церкви, сгорят дома. Забудутся имена великих святых, их истории исказят до неузнаваемости. Что останется тогда? И к чему оно нынче было?
— Свет, — отвечает он, — останется свет. Пропущенный нами свет навсегда останется нашим.
Эта книга пахнет ветром и травами, солью и солнцем. Бирюзовая волна Адриатики набегает на один и тот же берег, и будет набегать, пока существует Южная Далмация. А на берегу будут создаваться и рушиться республики и царства, виллы и аббатства, и что еще важнее — человеческие судьбы. И все будет повторяться вновь, и ничто в точности не повторится. И будут витражи пропускать свет, пока не пробьет их мушкетная пуля, не расплавит пожар, не обрушит время (впрочем, лучше времени справится человек) — и погибнет стекло, забудутся имена, но останется свет. И будет неизменно голодной и бедной любовь, но ни на Острове, нигде еще во Вселенной не показали нам пиршества желанней и обильней, чем за ее скудным столом. И будет снова вечер, и будет утро — день первый.
Спутница. История утраты
Утро, промытое ночным дождем, было ясным до донышка, до хрустального звона, до капель росы на каждой травине и до слез, которым вчера не давала высохнуть ее рука — она, это она утирала его слезинки. Ее рука. Марк плакал впервые с тех пор, как иссякли его глаза на материнских похоронах, — было ему тогда двенадцать лет. Навсегда высохли, думал он. А этой ночью — своими слезами омывал ее боль, ее стыд, как вином и елеем — ее раны. И не мог перестать.
Когда он проснулся, ее не было рядом, но Марк не беспокоился. Мало ли что нужно сделать женщине, — нет, не рабыне, а свободной женщине, которую он отпустил и так навсегда сделал своей, — таким хрустальным и солнечным утром? К тому же рядом, на постели, лежали голубые бусы — она никогда не расставалась с ними, может быть, снимала лишь на ночь. И значит, они несли ему весточку от нее: «я доверяю тебе, я с тобой, твоя постель отныне — моя постель».
Та прошедшая ночь…
Марк с хрустом потянулся на постели — жизнь его оказалась такой же промытой и ясной, как мир вокруг, и стройной, гибкой, сильной, как это выспавшееся тело. А все батавы и легаты, все императоры и форумы были просто разминкой, просто преддверием, просто сном накануне настоящего счастья. Он потерял свою Спутницу много-много лет назад — и вчера нашел ее. И никуда теперь не отпустит.
Ведь все, на самом деле, сложилось очень хорошо, правильно, честно. Он не бросил свой легион — это его бросил император. Он, Марк, честно служил Риму, пока он был Риму нужен. А теперь у него есть целый Остров для счастья, и никто не может его отнять.
