В этом году ужас был безмерен, так как жители Помпело знали, что старинное племя гневалось на них. Три месяца назад пятеро маленьких косоглазых торговцев спустились с гор; троих убили в стычке на рынке. Те, что выжили, не сказав ни слова, вернулись назад, и в ту осень никто из людей не пропал. За мнимой безопасностью крылась угроза. Дикари никогда не щадили своих жертв. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой, и всю округу охватил небывалый страх.
Много ночей было слышно, как глухо бьют барабаны в горах, и наконец эдил Тиберий Анней Стилпон, полукровка из местных, послал гонца к Бальбутию в Калагур, чтобы когорта легионеров положила конец ночным сборищам. Бальбутий небрежно ответил отказом, полагая, что страхи крестьян безосновательны и отвратительные ритуалы горного народца не касаются граждан Рима, пока ничто не грозит их собственной безопасности. Будучи его близким другом, я не согласился с ним, заявив, что мне ведомы черные, запретные знания и древнее племя способно навлечь неописуемый рок на город, все же являющийся римским поселением, где проживает немало наших граждан. Гельвия, мать приславшего жалобу эдила, была чистокровной римлянкой, дочерью Марка Гельвия Цинны, прибывшего сюда с войсками Сципиона. Исходя из этого, я отправил Антипатра, своего проворного греческого раба, с письмом к проконсулу; Скрибоний, вняв моей просьбе, приказал Бальбутию отправить в Помпело пятую когорту под началом Азеллия, на закате в канун ноябрьских календ положить конец любым оргиям, захватить пленных и доставить их ко двору пропретора в Тарракон для суда. Бальбутий, однако, воспротивился, и переписка затянулась. Мои письма к проконсулу были столь содержательны, что он всерьез заинтересовался этим делом, решив лично расследовать его обстоятельства.
Спустя некоторое время он прибыл в Помпело в сопровождении ликторов и слуг; то, о чем ему поведали горожане, весьма впечатлило и обеспокоило его, и он еще сильнее утвердился в своем намерении покончить с шабашем. Желая посоветоваться с тем, кто изучал этот вопрос, он приказал мне примкнуть к когорте Азеллия, Бальбуций же явился в город, придерживаясь прежних взглядов, поскольку искренне верил в то, что любое военное вмешательство может закончиться опасными волнениями среди васконов, как диких, так и оседлых.
Итак, на таинственном закате мы стояли у подножия осенних гор – кутавшийся в свою претексту
[41] старый Скрибоний Либон, чью блестящую лысину и морщинистое ястребиное лицо золотило солнце; Бальбутий в блестящем шлеме и лорике, выбритый до синевы, упрямо сжавший губы, презрительно ухмылявшийся молодой Азеллий в отполированных поножах; нас окружала толпа любопытствующих горожан, легионеров, дикарей, крестьян, ликторов, рабов и слуг. Сам я был облачен в простую тогу и ничем не выделялся среди прочих. Ужас царил над всем городом – и горожане, и крестьяне говорили приглушенно; в глазах людей из окружения Либона, пробывших здесь почти неделю, тоже читалась его тень. Старик Скрибоний был весьма мрачен, и наши громкие голоса, голоса тех, кто явился сюда позже, странным образом казались неуместными, как на кладбище или в храме некоего загадочного бога.
Мы вошли в преторий
[42]; разговор предстоял тяжелый. Бальбутий настаивал на прежнем, его поддерживал Азеллий, относившийся к местным с крайним презрением и в то же время считавший, что их не стоит волновать. Оба солдата настаивали на том, что лучше ничего не предпринимать, настроив против нас меньшую часть поселенцев и цивилизованных местных жителей, чем вызвать гнев большинства туземцев и крестьян, разобравшись с ужасными ритуалами.
В свою очередь, я снова потребовал решительных действий, предложив сопровождать когорту в любом из возможных походов. Я напомнил, что варвары васконы непокорны и непредсказуемы и, следовательно, стычки с ними неизбежны вне зависимости от того, что мы решим; что ранее они не представляли опасности для наших легионов и что тем, кто представляет римский народ, недостойно позволять варварам вмешиваться в ход дела, касавшегося римского правосудия и престижа республики. Кроме того, с другой стороны, успешное правление провинцией главным образом зависит от безопасности и благосклонности ее цивилизованных представителей, в чьих руках находятся рычаги управления торговлей и процветанием и в чьих венах большей частью течет наша италийская кровь. Хоть они и не превосходили коренное население числом, но были надежной составляющей и на них можно было положиться, сотрудничать с ними означало упрочить власть сената и связь с народом Рима в провинции. Исполнив свой долг и защитив их, как римских граждан, мы бы лишь выиграли, если бы только (тут я насмешливо взглянул на Бальбутия и Азеллия) сделали все немногое и необходимое, поступившись малым в виде игры в латрункули
[43] и петушиных боев в Калагуре. Благодаря своим знаниям я не сомневался в том, что опасность, грозившая жителям Помпело, была настоящей. Мне довелось прочесть множество сирийских и египетских свитков; побывать в тайных городах Этрурии; я долго говорил с кровожадным жрецом Дианы Арицийской в храме среди лесов, окружающих ее Зеркало
[44]. Нечто ужасное могло спуститься с холмов в ночь шабаша, то, чему не было места там, где живет римский народ; допустить, чтобы произошло нечто подобное, означало поступить вразрез с обычаями предков времен консулата Авла Постумия, когда многих граждан Рима казнили за участие в вакханалиях – память об этом навечно осталась в постановлении сената о вакханалиях, выгравированном на бронзе для всеобщего обозрения. Если действовать своевременно, до того как благодаря ритуалам пробудится нечто неподвластное римским железным пилумам, – силы одной когорты вполне хватит, чтобы пресечь их. Задержать следовало лишь тех, кто являлся их непосредственным участником; пощадить тех, кто просто наблюдает за действом, значило уменьшить негодование населения, сочувствовавшего племени. Словом, и законы, и благоразумие требовали решительных действий, и я не сомневался, что Публий Скрибоний, помня о славе и обязанностях римлян, будет придерживаться плана отправить когорту в поход вместе со мной, несмотря на протесты Бальбутия и Азеллия, каким пристало звучать не из уст римского гражданина, но плебея, и которые не прекратились бы, множась и крепнув.
Солнце почти скатилось за горизонт, и притихший город казался окутанным призрачной, зловещей вуалью. Проконсул Публий Скрибоний своей подписью заверил мою просьбу и утвердил меня в качестве центуриона-примипила
[45], сопровождающего когорту; Бальбутий и Азеллий согласились с его решением, причем первый с большей охотой, нежели второй. Сумерки накрыли тронутые осенью склоны гор, и слышалось эхо размеренного боя жутких барабанов. Кое-кого из легионеров сковал страх, но резкие команды привели их в чувство, и вскоре когорта маршировала по равнине к востоку от цирка. Либон, как и Бальбутий, возжелал сопровождать когорту, но немалых трудностей стоило найти проводника из местных, что согласился бы провести нас в горы. Наконец, юноша по имени Верцеллий, сын чистокровных римлян, согласился сопровождать нас, но лишь к подножию гор. Мы двинулись в путь, когда солнце скрывалось за горизонтом и тонкий серебряный серп нарождавшейся луны дрожал над лесом слева от нас. Больше всего нас тревожило то, что обряд начался, несмотря ни на что. Должно быть, вести о приближающихся солдатах достигли гор, и даже наша нерешительность не могла сделать их менее грозными, но мы по-прежнему слышали бой мерзких барабанов, словно по какой-то неведомой причине участники обряда не обращали внимания на движущиеся к ним силы римлян. Грохот слышался все явственнее, когда мы приблизились к ущелью, чьи высокие лесистые склоны теснили нас; в неверном свете факелов деревья отбрасывали причудливые тени. Лошади были лишь у Либона, Бальбутия, Азеллия, двух или трех центурионов и меня; остальные шли пешком, и тропа сузилась настолько, что двое всадников впереди вынуждены были спешиться; охранять лошадей остались десятеро воинов, хотя вряд ли разбойники рискнули бы поживиться в столь страшную ночь. Иногда нам казалось, что среди деревьев мы видим крадущиеся тени, и после получасового подъема по крутой, узкой тропе три сотни людей невероятно устали, замедлив шаг. Внезапно мы услышали ужасный звук, донесшийся снизу. Привязанные лошади… нет, они не ржали – животные кричали, и не было видно огней, не слышно людских голосов, что помогли бы нам узнать причину. В тот же миг на вершинах вокруг запылали огни, и теперь нечто ужасное грозило нам и спереди, и сзади. Пропал наш проводник, юный Верцеллий; найдя его, мы увидели истерзанную груду плоти в кровавой луже. Его рука сжимала меч опциона
[46] Децима Вибулана, а увидев его чудовищно исказившееся лицо, побледнели самые стойкие из ветеранов. Он бросился на свой меч, когда закричали лошади, – тот, кто родился здесь и жил здесь все эти годы, зная, о чем шептались люди, говоря о горах. Пламя наших факелов тускнело, и крики испуганных легионеров мешались с беспрестанными криками привязанных животных. Воздух стал холоднее, намного холоднее, чем бывает в преддверии ноября; шел волнами, казавшимися мне биением гигантских крыльев. Вся когорта застыла, и в свете гаснущих факелов я различал немыслимые тени там, в небе, где призрачно сиял Млечный Путь, минуя Персея, Кассиопею, Цефея и Лебедя. Вдруг все звезды померкли – даже свет Денеба и Веги впереди и одиноких Альтаира и Фомальгаута за нашими спинами. И едва пламя факелов, наконец, угасло, над недвижимыми, кричащими воинами воссияли гибельные, ужасные огни алтарей на вздымавшихся пиках – огни Плутоновой бездны явили нам очертания неистовой пляски исполинских неназываемых тварей, о которых не осмелились бы шепнуть ни фригийские жрецы, ни старухи Кампании в самых диких, потаенных легендах. Во мраке ночи, над криками людей и лошадей, все громче рокотали демонические барабаны, и ветер чудовищного знания и осмысления, холодный словно лед, сошел с запретных вершин, змеей обвивая каждого, пока, наконец, все войско не огласило тьму слитным воплем и шумом борьбы, подобно Лаокоону и его сыновьям. Лишь старый Скрибоний Либон безропотно покорился судьбе. Его бессмысленные слова безумным эхом все еще звучат в моих ушах:
