Из всех проблем, связанных с наполнением музея, наиболее сложным был вопрос о том, чью память, собственно, следует почтить: только евреев или и других жертв нацистов? Если второе, то кого именно и в каких масштабах?
«Визель больше всего боялся, что музей предаст само еврейство жертв, память о них, – говорил Беренбаум, руководивший планированием в первые годы. – Нужно помнить, что в то время выживших узников беспокоил вопрос не только о том, кого нужно помнить, но и о том, не забудут ли о самом Холокосте. Речь шла не столько о личном бессмертии, сколько о памяти о самом событии. Эти люди некогда лишились всего, что только можно представить, и возможность того, что о геноциде еврейского народа могут забыть, просто сводила их с ума. Если Зигги и проявлял когда-либо агрессию, то можно сказать, что он агрессивно отстаивал сосредоточение музея именно на еврействе жертв Холокоста».
По ключевому вопросу – чью историю должен рассказывать музей – Зигги четко изложил свою позицию перед членами совета. «Худшее, что может произойти, – это сравнение Холокоста с чем-либо еще, – сказал он. – Холокост – это совершенно особенный, уникальный опыт. Конечно, убивали не только евреев. Конечно, мы должны помнить, что на войне погибли миллионы христиан. Но Эли не зря говорит: “Хотя не все жертвы были евреями, все евреи были жертвами”. Вот в чем отличие».
Многие в совете соглашались. Убивали и представителей других этнических групп, но только евреев нацисты стремились полностью истребить. Некоторые члены совета, такие как Ирвинг Гринберг, считали само сравнение уничтожения евреев с любым другим геноцидом «богохульством». Другие возражали. Цыгане – точнее говоря, рома – утверждали, что их тоже убивали не за какие-то проступки с их стороны, а просто по национальному признаку. Единственный представитель народа рома в совете обвинил коллег в «открытом расизме» и «сознательном преуменьшении» страданий рома.
Историк Рауль Хильберг напомнил членам совета, что Холокост, при всей своей уникальности, «имел свою предысторию и предпосылки», и высказался в пользу включения также армянских жертв геноцида 1915 года со стороны турок наряду с неевреями, павшими жертвой нацистов. Еще один член совета, историк Люси Давидович, воспротивилась этому, утверждая, что «никогда прежде одни люди не отказывали другим в фундаментальном праве на жизнь» и что сохранение преимущественно еврейского ядра в составе музея Холокоста необходимо для достижения целей его создания. Председатель совета Майлс Лерман вторил ей, добавляя: «Если присовокупить к Холокосту трагедию армян, то почему тогда уж и не трагедию камбоджийцев? Или трагедию американских индейцев?»
Выжившие узники старели. Они видели, как их ряды редеют день ото дня, и беспокоились за судьбу памяти о Холокосте, особенно учитывая угрозу со стороны «отрицателей» – тех, кто утверждал, что никакого Холокоста на самом деле не было. Потеря акцента на еврействе Холокоста воспринималась многими в совете как первый шаг к его отрицанию.
Все члены совета понимали, что начиная с послевоенных лет отрицателей Холокоста становилось все больше. Тогда французский журналист Морис Бардеш, самопровозглашенный фашист, опубликовал несколько статей, в которых утверждал, что газовые камеры в концентрационных лагерях использовались только для дезинфекции одежды, что фотографии и документы, приводимые как доказательство массовых убийств евреев, сфабрикованы, да и в любом случае евреи заслуживали самого сурового обращения, поскольку были врагами Германии.
Разжигали костер отрицания и другие «ревизионисты», как их иногда называли. Среди них были Пэт Бьюкенен, архиконсервативный журналист; Дэвид Дьюк, ультраправый политик и бывший Великий магистр ку-клукс-клана; Дэвид Ирвинг – английский автор, утверждавший, будто в Освенциме вообще не было газовых камер – только имитации, построенные уже после войны, и что Адольф Гитлер ничего не знал об истреблении евреев, а если бы знал, то воспротивился бы ему.
Зачем же, вопрошали члены совета, строить музей в самом центре мемориального пространства США – рядом с Национальной аллеей, географическим ядром памятников Вашингтона, – как не в качестве страховки от таких вопиющих искажений истории? По словам консервативного раввина Сеймура Зигеля, музей должен был установить «на научной и нерушимой основе историческую правду и дать истинную информацию о событии».
Однако члены совета признавали, что каждый музей дает свое видение истории и собственную интерпретацию событий. Какую же историю будет рассказывать вашингтонский музей? Будет ли это еврейский музей, закрывающий двери в Йом Кипур, или американский музей, остающийся открытым в этот день? Нужно ли сделать акцент на победителях-союзниках или же на еврейском сопротивлении – восстании в Варшавском гетто и создании Государства Израиль? Какие цитаты написать на стенах музейного Зала памяти: библейские («Да благословенна будет память о них») или из дневников очевидцев (как последняя строчка дневника Анны Франк: «Несмотря ни на что, я все еще верю, что в глубине души все люди добры»)? Должна ли архитектура музея быть скромной и легко вписывающейся в общий ансамбль Национальной аллеи или, наоборот, вызывать чувство беспокойства и непринадлежности к местной архитектурной доминанте? Все эти вопросы рождали споры.
Деятельность Зигги в эти беспокойные месяцы хорошо запомнилась Эли Пфефферкорну, который работал плечом к плечу с Визелем. Пфефферкорн несколько месяцев провел в Майданеке и других концентрационных лагерях, затем пережил марш смерти в Терезиенштадт, где был освобожден Красной армией 8 мая 1945 года.
Сначала Пфефферкорн, оставшийся сиротой, отправился в Англию, затем приехал в США, получил степень в области истории в Брауновском университете и стал научным директором USHMM.
«Наблюдать за Зигги было невероятно интересно», – писал Пфефферкорн в своих воспоминаниях, подчеркивая его «компактное телосложение, энергию, которая била через край; шапку кудрявых волос на голове; тщательно пригнанную одежду». Он продолжал: «Визель пригласил Зигги разобраться в фискальной деятельности совета. Понимая насущность ситуации, он выкроил время и, вместо того чтобы руководить повседневными операциями своего банка, приехал в Вашингтон. Стальная решимость, которая, несомненно, и сделала его владельцем и президентом банка, помогла ему и в исследовании структуры совета. Не обращая внимания на глубоко закосневшую бюрократию, он разложил по полочкам деятельность совета и поделился рекомендациями по повышению качества управления»
[90].
Когда Визель назначил Зигги главным советником председателя, тот провел исследование методов набора персонала в музей и был поражен. «За тридцать лет в бизнесе, – писал он членам совета, – я никогда не встречал такого отсутствия контроля за наймом». В особенности его возмутило то, что у сотрудников не проверяли рекомендации, не выясняли зарплатные ожидания («в некоторых случаях новые сотрудники получали прибавку к зарплате от 25 % до 90 %») и не проводили достаточной проверки биографии сотрудников. «Да у нас могли бы работать палестинские террористы!» – саркастически восклицал он.
