Голос его принял особенный тембр, чистый и взволнованный, и для моего уха звучал одновременно как сладкая и грустная песня кормилицы и как далекое эхо военного горна революционной Франции. Однако он не был печален, напротив – он надел свою новенькую форму, полученную в тот же день, и все обхаживали его.
Я только что закончил новую картину, которая выглядит почти роскошной, – ивовая корзина с лимонами и апельсинами, ветка кипариса и пара синих перчаток; ты уже видел мои корзины с фруктами.
Послушай: ты знаешь, что я пытаюсь возместить деньги, которые пошли на мое обучение живописи, не больше и не меньше. Это мое право, как и зарабатывать себе на хлеб насущный.
Считаю, будет справедливо, если это перейдет – я не говорю «в твои руки», ведь мы делали все совместно и нам так тяжело говорить о деньгах, – а в руки твоей жены, которая, впрочем, присоединится к нам, чтобы работать с художниками.
Если я пока не занимаюсь впрямую продажами, это потому, что мое собрание картин еще не полно, но дело движется, и я вернулся к работе с железной решимостью.
Порой выходят удачные вещи, порой неудачные, но не одни только неудачные. Если, к примеру, наш букет Монтичелли стоит 500 франков для ценителя – а он их стоит, – смею уверить тебя, что мои подсолнухи тоже стоят 500 франков для кого-нибудь из этих шотландцев или американцев. Но чтобы разогреться как следует и сплавить воедино все это золото и цветочные тона – не всякий с этим справится, нужно отдать всю свою энергию и внимание.
После болезни я стал смотреть свои картины, и лучшая, мне кажется, – это спальня.
Если я отправлю все это тебе в Париж, в твоей квартире, по-моему, будет негде повернуться, особенно после того, как там поселится твоя жена. И потом, картины станут известны раньше времени, утратят свой блеск, внизу о них станут говорить как о чем-то нестоящем
[87].
Сумма, с которой мы работаем, довольно внушительна, но денег утекает много, и надо следить в особенности за тем, чтобы из года в год все не утекало сквозь пальцы. Поэтому, по мере того как убывает месяц, я стараюсь свести хотя бы относительный баланс с количеством картин. Из-за стольких неприятностей я стал, конечно, слегка нервным и боязливым, но по-прежнему не отчаиваюсь.
Я предвижу вот какое затруднение: нужна большая осторожность, чтобы, когда дело дойдет до продажи, расходы не превысили стоимости. Сколько раз мы видели это печальное событие в жизни художников.
Я пишу портрет госпожи Рулен, над которым работал до болезни.
Для него я взял красные цвета от розового до оранжевого, который переходит в лимонно-желтый, все это вместе с зеленым, светлым и темным. Буду очень доволен, если смогу закончить его, но боюсь, что она не захочет позировать в отсутствие мужа.
Ты прав, отъезд Гогена – это удар, именно потому, что он отбрасывает нас назад, тогда как мы уже создали и обставили дом, чтобы приютить друзей в черный для них день.
Но все же у нас остается мебель и т. д. И хотя сегодня я пугаю всех, со временем это может пройти.
Все мы смертны и подвержены всевозможным болезням – что мы можем сделать, если заболеем чем-нибудь не особенно приятным? Самое лучшее – это попытаться вылечиться.
Еще меня терзает совесть при мысли о том, какую боль я причинил, хоть и невольно, Гогену. Но вплоть до последних дней я видел лишь одно: что он работает, разрываясь между желанием поехать в Париж для исполнения своих планов и жизнью в Арле. Чем все это обернется для него?
Ты же понимаешь: несмотря на то что тебе хорошо платят, у нас мало капитала, не считая того, что заключен в товаре, и, чтобы действительно изменить печальную участь художников, так знакомую нам, надо обладать гораздо большим влиянием. Но мы нередко натыкаемся на недоверие с их стороны, видим, как они составляют заговоры, а итог всегда один – пустота. Кажется, в Понт-Авене 5 или 6 из них образовали новую группу, – может, она уже и распалась.
Их нельзя назвать нечестными, это не имеет названия, они – испорченные дети.
Теперь главное, чтобы твоя женитьба не отсрочилась. Женившись, ты успокоишь и осчастливишь нашу мать, а кроме прочего, этого требует твое положение в жизни и в коммерции. Оценит ли это общество, к которому ты принадлежишь? Пожалуй, не в большей мере, чем художники догадываются, что я порой работал и страдал ради них всех… А от меня, мой брат, ты ведь не ждешь банальных поздравлений и заверений, что ты перенесешься прямиком в рай?
И потом, с женой ты перестанешь быть одиноким, чего я желаю и сестре Вил.
По-прежнему надеюсь, что если мы не сможем найти ей мужа-врача, то найдем хотя бы художника.
Вот чего я желаю больше всего остального – после твоей женитьбы.
Как только она состоится, за тобой, может быть, последуют другие члены нашей семьи, и в любом случае ты ясно будешь видеть свой путь, а дом перестанет быть пустым.
Что бы я ни думал о некоторых других вещах, наши отец и мать были образцовыми супругами.
Никогда не забуду, как после смерти отца мать сказала всего одно словечко, и я снова полюбил старушку, еще сильнее, чем раньше. Наши родители были образцовыми супругами, как Рулен и его жена, если привести другой пример.
Следуй прямо по этому пути.
Во время болезни я вновь увидел каждую комнату дома в Зюндерте, каждую тропинку, каждое растение в саду, вид окрестностей, поля, соседей, кладбище, церковь, наш огород за ней – вплоть до сорочьего гнезда на высокой кладбищенской акации.
Все потому, что в эти дни меня посетили самые ранние воспоминания обо всех вас; теперь об этом не сможет вспомнить никто, кроме меня и матери. Не буду продолжать – лучше не пытаться восстанавливать то, что делалось тогда у меня в голове.
Знай лишь, что я буду очень рад твоей женитьбе.
Теперь слушай: если, имея в виду твою жену, окажется желательным, чтобы мои картины временами появлялись у Гупиля, я поборю свою неприязнь, и вот как это будет. Я сказал, что не хочу возвращаться к ним со слишком невинными картинами. Но если пожелаешь, можешь выставить у них мои две картины с подсолнухами.
Гоген будет рад видеть тебя, и я был бы счастлив доставить Гогену изрядное удовольствие. Он хочет одну из этих картин – что ж, я повторю ту, которую он хочет.
Вот увидишь, эти картины вызовут интерес. Но советую оставить их себе, чтобы на них смотрели только вы с женой.
Это тип живописи, которая меняет свои свойства и выглядит тем богаче, чем дольше на нее смотришь. Впрочем, ты знаешь, что Гогену они страшно нравятся. Он сказал мне среди прочего: «Вот это… это и есть… цветок».
Ты знаешь, что у Жаннена есть пион, у Квоста – штокроза; а у меня в каком-то смысле есть подсолнух. В общем, я буду рад и дальше обмениваться с Гогеном, даже если порой это дорого мне обходится.
