Как ты понимаешь, я попытался сравнить второй кризис с первым и скажу тебе одно: мне кажется, дело скорее в некоем внешнем влиянии, чем во внутренней причине. Я могу ошибаться, но, полагаю, ты сочтешь справедливым, что любая религиозная крайность внушает мне легкий ужас. Невольно думаю о добром Андре Бонгере, испускавшем громкие крики, когда на нем захотели испробовать какую-то мазь. Добрый г-н Пейрон расскажет тебе много всякого о возможности и вероятности непроизвольных действий. Пусть так, но вряд ли он скажет что-нибудь по существу. А если он скажет что-то по существу, посмотрим, насколько это существенно. Лечить больных так, как делают в этой лечебнице, легко даже в поездке, ибо не делается вовсе ничего: они погрязают в праздности, им дают безвкусную и слегка подпорченную пищу. Скажу тебе, что с первого же дня я отказывался принимать эту пищу и вплоть до кризиса ел только хлеб и немного супа – так и будет, пока остаюсь здесь. Правда, после кризиса г-н Пейрон дал мне вина и мяса, что я принимаю охотно в эти первые дни, но не хотел бы долгое время быть исключением из правил, а заведение справедливо оценивать по его обычному режиму. Должен сказать также, что г-н Пейрон не очень обнадеживает меня насчет будущего, и это справедливо: он дает мне понять, что все неясно и ничего нельзя твердо знать заранее. Сам я рассчитываю, что это вернется, но работа попросту поглощает меня целиком, и думаю, что с таким телом, как у меня сейчас, это будет продолжаться долго. Праздность, в которой погрязают эти несчастные, – истинная чума; это общая напасть городов и селений под этим жарким солнцем, и, воспитанный иначе, я, конечно, обязан противиться этому. Заканчивая, еще раз благодарю тебя за твое письмо и прошу вскоре написать снова. Крепко жму руку в своих мыслях.
804. Br. 1990: 805, CL: W14. Виллемине Ван Гог. Сен-Реми-де-Прованс, четверг, 19 сентября 1889
Дорогая сестра,
я уже не раз пытался – с тех пор, как отослал последнее письмо, – написать тебе и матери. А потому я благодарю тебя за еще одно сердечное письмо. Как вы с матерью были правы, покинув Бреду после отъезда Кора! Конечно, в наших сердцах не должна накапливаться печаль, подобная воде взбаламученного пруда. Порой я чувствую, что внутри у меня то же самое – взбаламученная душа, но на самом деле это болезнь, а здоровые и деятельные должны, конечно, поступать как вы.
Как я уже написал матери, я отправлю ей, скажем через месяц, картину – и тебе тоже.
В эти последние недели я написал несколько вещей для себя – мне не очень-то нравится видеть собственные картины у себя в спальне, поэтому я скопировал одного Делакруа и нескольких Милле.
У Делакруа – «Пьету», т. е. умершего Христа с Mater Dolorosa
[123]. У входа в пещеру на левом боку, подавшись вперед, лежит измученный труп с согнутыми в локтях руками, за ним стоит женщина. Вечер после грозы; выделяется безутешная фигура в синем – ее свободные одежды развеваются на ветру – на фоне неба, где плывут фиолетовые облака с золотой каймой. Она широко раскрыла руки и протянула их вперед в жесте отчаяния, мы видим ее ладони, славные, загрубевшие ладони труженицы. Из-за свободных одежд фигура в ширину занимает почти столько же места, сколько в высоту. Лицо умершего находится в тени, а бледная голова женщины отчетливо выделяется на фоне облака – этот контраст делает головы похожими на два цветка: темный и светлый, специально поставленные так, чтобы подчеркнуть их достоинства. Я не знаю, что стало с этой картиной, но как раз во время работы наткнулся на заметку Пьера Лоти, автора «Моего брата Ива», «Исландских рыбаков» и «Госпожи Хризантемы».
На его заметку о Кармен Сильве.
Помнится, ты читала ее стихи. Это королева – королева Венгрии или другой страны (не знаю, какой именно), и Лоти, описывая ее будуар или, скорее, мастерскую, где она работает пером или занимается живописью, говорит, что видел там эту самую картину Делакруа и был весьма поражен.
Он говорит о Кармен Сильве, давая понять, что ее личность еще интереснее ее слов, хоть она и выдает, например, такое: «Женщина без ребенка что колокол без языка»: бронза, возможно звонкая и прекрасная, но…
Все же отрадно думать, что такая картина пребывает в таких руках – художники отчасти утешаются, представляя себе, что есть души, действительно способные чувствовать картины.
Но их сравнительно немного.
Я подумал, не прислать ли тебе эскиз, чтобы дать представление о Делакруа. Разумеется, эта маленькая копия не имеет ценности ни в каком смысле. Все же ты сможешь увидеть, что Делакруа не срисовывает черты Mater Dolorosa с римских статуй и что бледность, как и потерянный, мутный взгляд усталой женщины, страдающей, плачущей, бодрствующей, – все это скорее из «Жермини Ласерте».
Я нахожу прекрасным и удачным, что главная книга Гонкуров не вызывает у тебя неистового воодушевления. Хорошо, что ты предпочитаешь Толстого, ведь ты читаешь книги большей частью для того, чтобы почерпнуть в них энергию для действия. Ты права тысячу раз.
Но я читаю книгу, чтобы разглядеть в ней создавшего ее мастера, – и разве плохо, что я так люблю французских романистов?
Я только что окончил портрет женщины – лет за сорок, ничего особенного, увядшее, усталое лицо с оспинами, оливковое и загорелое, черные волосы.
Выцветшее черное платье, украшенное нежно-розовой геранью неопределенного цвета, между розовым и зеленым.
Поскольку я порой пишу такие вещи – в которых драматизма не больше и не меньше, чем в пыльной травинке на обочине, – мне кажется, справедливо, что я безмерно восхищаюсь Гонкурами, Золя, Флобером, Мопассаном, Гюисмансом. Ну а ты не торопись и отважно продолжай читать русских. Читала ли ты «Мою веру» Толстого? Должно быть, очень дельная и действительно полезная книга. Погрузись в эти глубины, раз это тебе по вкусу.
Недавно я написал два автопортрета, и один, по-моему, довольно характерный; но в Голландии, вероятно, посмеются над вызревающими здесь идеями относительно портретов. Видела ли ты у Тео автопортрет художника Гийомена и его же портрет молодой женщины? Это дает хорошее представление о том, что мы ищем. Когда Гийомен выставил свой портрет, публика и художники немало насмехались над ним, и, однако, это одна из тех редких вещей, которая выдержит сравнение даже со старыми голландцами, Рембрандтом и Хальсом.
Я по-прежнему считаю, что фотографии ужасны, и не хочу иметь их у себя – особенно фотографии тех, кого знаю и люблю.
Эти портреты блекнут быстрее нас самих, а написанный красками портрет сохраняется на протяжении многих поколений. К тому же написанный красками портрет прочувствован, создан с любовью или уважением к тому, кого он изображает. Что осталось нам от старых голландцев? Портреты.
К примеру, дети в семействе Мауве всегда смогут видеть его на превосходном портрете Мескера.
Я только что получил письмо от Тео, с ответом на мои слова о желании вернуться на север и остаться там на какое-то время. Весьма вероятно, это произойдет, но когда именно – зависит от того, представится ли возможность пожить вместе с тем или другим художником.
