Прочитай у Золя описание комнаты с женщинами в сумерках – женщинам зачастую больше тридцати, до пятидесяти – такой темный, таинственный уголок.
Мне кажется, это прекрасно, да, возвышенно.
Но для меня столь же возвышен «Анжелюс» Милле – те же сумерки, то же нескончаемое волнение – или одинокая фигура Бретона в Люксембургском музее, или его «Источник».
Ты скажешь, у меня ничего не получается. Мне все равно, побеждать или быть побежденным, в любом случае ты испытываешь волнение и находишься в движении, а это в большей степени одно и то же, чем кажется и говорится.
Что касается той женщины, для меня остается загадкой, чем это закончится, но ни она, ни я не совершим ничего безумного. Я опасаюсь, что старая религия снова заморозит ее, до окоченения, тем проклятым ледяным холодом, который когда-то, давным-давно, уже сломил ее смертельно, много лет назад. О, я не друг современному христианству, хотя основатель был возвышенным, а современное христианство – я слишком хорошо в нем разобрался. В юности он завораживал меня самого, этот ледяной холод, но с тех пор я отомстил за себя. Как? Поклоняясь любви, которую они, теологи, называют грехом, уважая шлюх и т. д., а многих дам, претендующих на то, чтобы считаться почтенными и благочестивыми, – нет.
Для кого-то женщина всегда будет ересью и воплощением дьявола. Для меня – наоборот. Кланяюсь.
Посмотри, из Октава Муре.
Муре говорит: «Ты воображаешь себя сильным, потому что не хочешь делать нелепостей и страдать! Глубоко заблуждаешься, дорогой мой, – вот и все!..
– Итак, веселишься?
Муре сразу не понял. Но, вспомнив их недавний разговор о пустоте и нелепости жизни, о бесцельности человеческих страданий, ответил:
– Не скрою, мне никогда еще не приходилось столько переживать… Ах, старина, не смейся: часов, отведенных страданиям, в жизни человеческой все-таки меньше, чем других.
– Я хочу ее, и она будет моей!.. А если она от меня ускользнет, вот увидишь, какую я выстрою махину, чтоб исцелиться. И это тоже будет великолепно. Ты, старина, этого не понимаешь, иначе ты знал бы, что деятельность уже в себе самой содержит награду. Действовать, создавать, сражаться с обстоятельствами, побеждать или быть побежденным – ВОТ В ЧЕМ вся радость, вся жизнь здорового человека!
– Это только способ забыться, – тихо возразил тот.
– В таком случае я предпочитаю забыться… Издыхать так издыхать, но, по-моему, ЛУЧШЕ ИЗДОХНУТЬ ОТ ЛЮБВИ, ЧЕМ ОТ СКУКИ!»
[3]
последнее все-таки говорю не только я
но все-таки и она тоже, по наитию
потому-то я с самого начала видел в ней нечто возвышенное, и только чертовски жаль, что она в юности дала огорошить себя неоправданными надеждами.
Огорошить в том смысле, что старое благочестивое семейство Бегеманн считало своим долгом подавить в ней активное – да, гениальное – начало и навсегда сделало ее пассивной.
Если бы они не сломали ее в юности! Или остановились и теперь снова не доводили ее до отчаяния, сражающуюся в одиночку против пяти или шести женщин, если не больше!
ПОЧИТАЙ-КА «ЕВАНГЕЛИСТКУ» ДОДЕ – О ЖЕНСКИХ ИНТРИГАХ, других, однако в том же роде.
Ох, Тео, зачем мне меняться? Раньше я был очень пассивным, и очень мягким, и тихим – теперь уже нет, но я больше не ребенок – иногда я себя осознаю.
Взять, к примеру, Мауве – почему он вспыльчивый и далеко не всегда ручной? Я еще далеко не таков, как он, но и я пойду дальше, чем сейчас. Говорю тебе, если хочешь быть активным, не нужно бояться сделать что-то не так, бояться совершить ошибку. Стать хорошим – многие думают, что добьются этого, не совершая зла, а это вранье, ты и сам раньше говорил, что вранье. Это ведет к застою, к заурядности. Просто намалюй что-нибудь на чистом холсте, вместо того чтобы по-идиотски пялиться на него.
Ты не представляешь, как парализует этот вид чистого холста, который говорит художнику: ты ничего не можешь. У холста идиотский вид, и он так завораживает некоторых художников, что те сами становятся идиотами.
Многие художники боятся чистого холста, но и чистый холст БОИТСЯ поистине страстного художника, который смеет – и который однажды прорвался сквозь чары «ты не можешь».
Сама жизнь всегда поворачивается к человеку бесконечно бессмысленной, обескураживающей, беспросветной чистой стороной, на которой нет ничего, как и на чистом холсте художника.
Но какой бы бессмысленной и напрасной, какой бы мертвой ни казалась жизнь, человек веры, энергии, тепла, который что-то знает, не даст себя провести. Он вмешивается в это, и что-то делает, и цепляется за это – одним словом, ломает, «нарушает», как они говорят.
Пусть они говорят, эти холодные теологи.
Тео, мне чертовски жаль эту женщину – именно потому, что ее возраст и, возможно, какая-то болезнь печени и желчного пузыря фатально нависают над ней. И это усугубляется волнением. Тем не менее посмотрим, что можно сделать, а чего не позволит судьба, но я ничего не делаю без очень хорошего врача, так что не причиню ей вреда.
Но как раз в эти дни случилось так, что меня попросили сделать за 20 гульденов рисунок или живописный набросок. Это предложение я принял, однако заподозрил – и, проверив, обнаружил, что заподозрил правильно, – что за этим стоит Марго Бегеманн, которая окольными путями дала бы мне денег, и я решительно отказался от платы, но не от рисунка, который отправил. Поистине, не так-то просто отказываться, когда страшно нуждаешься в деньгах. Однако это была бы подачка, так что…
Вместо подачек – есть ли занятие получше? Я в это твердо верю. Ради тебя, ради себя самого и ради многих других я хотел бы, чтобы в торговле предметами искусства нам попались какие-нибудь МУРЕ, знающие, как создать более широкий, новый круг покупателей.
Ты скажешь, что, например, Терстех – не Муре. А может быть, в конечном счете он и есть Муре.
Но как бы то ни было, будут делаться новые карьеры, по той простой причине, что количество людей, покупающих картины, еще может удесятериться и это становится нужнее с каждым днем.
Если бы появились новые Муре, которые покупают и продают иначе, чем повелось исстари, – отлично, тогда и работы прибавится.
Но если не придут никакие Муре, тогда, наверное, должна измениться вся торговля, потому что художники сами обновили бы ее и сами, без старого посредника, открыли бы постоянные выставки. Мне хотелось бы, чтобы ты знал и чувствовал, насколько ты еще молод, если сохраняешь молодость и дерзаешь.
