Лишь говорю тебе в качестве объяснения: точно так же, как ты говорил со мной, способным это выдержать, ее сестры говорили с ней, которая от этого растерялась. Ты не имеешь к этому никакого отношения, потому что говорил со мной, способным это выдержать, а не с ней.
Но на самом деле вина лежит на ее сестрах или, скорее, на одной из сестер, которая проявляет слишком большую твердость, потому что все еще сердится и злится.
Тебе придется самому повторить мне, что ты затаил обиду, – прежде чем я тебя в этом заподозрю.
Вот и все, что я хотел тебе сказать.
482 (388b). Тео Ван Гогу. Нюэнен, понедельник, 2 февраля 1885, или около этой даты
Дорогой Тео,
ты называешь мое последнее письмо «особенно неприятным», и я много чего могу на это ответить.
Прежде всего вот что: некоторое время тому назад именно ты писал мне всякие неприятные вещи об отношениях у нас дома – я слышу их от тебя и других уже больше 15 лет, а это большой срок.
Особенно такое: «Что ты подозрителен». Если бы там было только то, о чем сказано выше, я, наверное, не обратил бы внимания.
Однако прибавление насчет твоих подозрений – это было для меня уже слишком, и я неоднократно просил тебя взять свои слова обратно или объяснить, потому что не позволю говорить подобные вещи, не спросив разъяснения.
А в последнем письме я вообще сравнил подозрение с взглядом через черное стекло.
И сказал, что из-за этого возникают наихудшие недоразумения.
И это правда.
Если теперь ты все переворачиваешь и пишешь мне: «Ты напоминаешь мне стариков, которые говорят, что во времена их молодости было лучше, чем сейчас, забывая, что они сами изменились», меня этим не обескуражить.
Мы говорим о твоем подозрении в отношении меня, и упоминаешь о нем ты, а не я. Сначала примени к нему стариковский подход, а потом посмотри, относится ли это и ко мне.
Если и тогда это будет относиться ко мне, мне придется измениться.
Боюсь, то, что я писал о домашней атмосфере, наблюдать которую у меня было больше поводов, чем хотелось бы, слишком верно.
Если в своем письме ты спрашиваешь меня, почему никогда не слышишь от меня: «Я хотел бы быть тем-то и тем-то», это потому, что я считаю: тот, кто больше всего выставляет напоказ свое «я хотел бы быть тем-то и тем-то», делает меньше всего, чтобы совершенствоваться. Кто так говорит, обычно не делает этого.
Если бы я высказал такие желания, это было бы нелегко в той атмосфере, которая установилась в наших отношениях.
Значит, причина в этом, и раз я стараюсь улучшить свою работу, нет нужды постоянно испускать вздохи.
Жаль, что ты не прислал мне тот номер «L’Illustration», я уже следил за Ренуаром и собрал то, что он сделал для «Illustr.» за долгие годы. Он один из самых красивых, чему, полагаю, ты и сам бы порадовался.
Старые номера не получить, если заказывать их в книжных магазинах, по крайней мере здесь. Если тебе это стоит большого труда, оставь, хотя, по правде, это не составит такого уж большого труда.
И – в конце концов, – что касается подозрения и того, что я на него ответил, имей в виду: это вовсе не потому, что я не хочу позволить тебе и другим при необходимости думать обо мне как заблагорассудится, просто я предупредил тебя, что ты не получишь большого удовлетворения, если твой характер будет меняться таким образом.
Ты постоянно говоришь, что знаешь меня лучше, чем кто-либо другой, затем это сводится к подозрению, а потому все достаточно серьезно, чтобы я определенно возражал против этого: и против «так хорошо знаешь», и против другого, того подозрения. Такая же история была у меня с папой, и я не начну этого во второй раз.
Если бы я с самого начала держался так с папой, а не просто молчал, не случилось бы ничего особенного.
Итак, не обижайся, если я сейчас говорю прямо, что́ думаю об этом. Так лучше для нас обоих. Впрочем, дружище, я думаю, что работаю слишком усердно и понадобится не так много времени, чтобы я смог убавить твое финансовое бремя. Это может длиться дольше, чем я хотел бы для тебя и для себя, но продолжение работы – это путь, который в целом едва ли может оказаться неудачным. И если я настаиваю на том, чтобы приложить к этому усилия, то лишь для того, чтобы положить конец возможным ссорам. Потому что сама возможность ссоры сразу исчезнет, если я найду средства для своего материального обеспечения. Тогда моя работа больше не будет осложняться, как сейчас.
Поэтому не отчаивайся. Но сейчас это неприятно для нас обоих, а мне дорога работа, я должен много писать, для этого постоянно нужна модель, а значит, когда работа трудна и требует усилий и к тому же неблагодарна, тем более неприятно, что она вызывает подозрение. Короче говоря, я должен через это пройти, и никто не пишет для собственного удовольствия.
Спасибо тебе за присланное. Кланяюсь.
483 (394). Тео Ван Гогу. Нюэнен, приблизительно между четвергом, 5 февраля, и четвергом, 26 февраля 1885
Дорогой Тео,
благодарю тебя за присланные номера «Illustration», которые доставили мне большое удовольствие. Мне нравятся все разнообразные рисунки Ренуара, и ни одного из них я не знал. Однако – это не для того, чтобы доставить тебе лишние хлопоты, а потому, что я писал об этом такие вещи, которые, возможно, не совсем подходят к другим его рисункам, – однако собственной композиции Р., которую я имею в виду, здесь нет, может быть, тот номер распродан. Широта в фигуре была в ней превосходна, – кажется, там были старик, несколько женщин и ребенок, которые просто сидели внутри ткацкой мастерской, где стояли станки.
Ни одной репродукции с Салона [18]84 [года] я еще не видел и теперь, из номера о Салоне, по крайней мере, получил кое-какое представление о некоторых интересных картинах. Помимо прочего, о той композиции Пюви де Шаванна.
Как я представляю себе, Арпиньи с этим заходящим солнцем, должно быть, прекрасен. И картины Фейен-Перрена, кроки которых там есть.
Еще меня тронули фигурка девочки работы Эмиля Леви – «Японка», – картины Бейля «Женщины, жгущие водоросли» и Коллена «Лето», 3 обнаженные женские фигуры.
Я пишу те самые головы и очень занят. Пишу днем, а вечером рисую. Так я написал их уже не меньше 30 и нарисовал столько же.
Результат таков, что я вижу возможность – надеюсь, все случится скоро, – делать это иначе. Думаю, это поможет мне с фигурой в целом. Сегодня у меня была черно-белая, на фоне телесного цвета.
А еще я всегда ищу синий. Фигуры крестьян здесь обычно синие. И это – в спелых хлебах или на фоне увядшей листвы буковой изгороди, так что скрытые оттенки синего, более темные и более светлые, снова оживают и становятся говорящими благодаря контрасту с золотистыми тонами или красно-коричневыми: очень красиво, я был тронут этим с самого начала.
