Знай, что мой адрес – Rue des Images, 194. Туда, пожалуйста, и пошли свое письмо, а также второй том Гонкура, когда дочитаешь его.
Кланяюсь.
Примечательно, что мои масляные этюды здесь, в городе, выглядят более темными, чем в сельской местности, – может быть, оттого, что в городе везде меньше света? Не знаю, но разница может оказаться еще существеннее, чем видится с ходу. Меня это поразило, могу себе представить, что и у тебя мои работы тоже кажутся более темными, чем я думал, глядя на них в деревне. И все же те, что я сейчас привез с собой, при всем том совсем не плохи: мельница, аллея с осенними деревьями, натюрморт и еще несколько мелких вещиц.
550 (442). Тео Ван Гогу. Антверпен, понедельник, 28 декабря 1885
Дорогой Тео,
уже более чем пора поблагодарить тебя за присланные 50 франков, которые позволили мне прожить месяц, хотя начиная с сегодняшнего дня все примерно так же, как было.
Но я написал еще несколько этюдов, а сколько работ я напишу, настолько и продвинусь вперед. Как только я получил деньги, я пригласил хорошую модель и написал ее голову в натуральную величину. Все светлое, кроме черных волос. И тем не менее само лицо по тону отличается от фона, в который я попытался добавить золотистый отблеск света.
Кстати, вот такая там цветовая гамма: тональный телесный цвет, на шее чуть-чуть с бронзовым оттенком. Черные как смоль волосы (черный пришлось составить из кармина с прусской синей), не совсем чистый белый для блузки, светло-желтый, намного светлее, чем белый цвет фона.
Огненно-красная нота в черных как смоль волосах и второй огненно-красный бант на белом, не совсем чистом. Это девица из кафешантана, но выражение, которое я стремился передать, – немного в духе ecce homo. Поскольку именно выражение я стараюсь показать правдиво, хотя немного домысливаю, – вот чего я хотел добиться. Когда эта модель ко мне пришла, стало видно, что несколько ночей она была сильно занята. И она сказала довольно-таки характерную фразу: «Шампанское меня не веселит, мне от него становится грустно».
И тогда я поймал то, что хотел поймать: попытался изобразить ее одновременно сладострастной и печальной. Сейчас я начал писать второй этюд с этой же модели, в профиль.
Еще я написал тот самый портрет, о котором рассказывал, что у нас идет спор о нем, и этюд той же головы для себя.
А теперь, в оставшиеся дни месяца, я надеюсь написать мужскую голову. Что касается работы, я полон оптимизма, мне очень полезно быть здесь.
Я представляю себе так: кем бы ни были эти девицы, на них можно заработать скорее, чем другим способом. Невозможно отрицать, что они бывают чертовски красивыми и что в соответствии с духом нашего времени именно такого рода живопись одержит победу.
Против такого рода живописи невозможно возразить и с точки зрения самого высокого искусства: изображать человека – этим занималось старое итальянское искусство, это делал Милле и делает Бретон.
Вопрос только в том, брать ли за отправную точку душу или одежду, служит ли форма тебе вешалкой для бантиков и ленточек, или ты рассматриваешь форму как средство для выражения впечатлений и чувств или же моделируешь ради моделирования, потому что это бесконечно красиво само по себе. Только первое недолговечно, а второй и третий случай – высокое искусство.
Меня очень порадовало, что девица, которая мне позировала, захотела иметь свой портрет моей работы. Точно такой же, как тот, что я сделал для себя.
И она пообещала мне, что, как только сможет, будет позировать мне в костюме танцовщицы. Сейчас это неосуществимо, поскольку хозяин кафе, где она работает, возражает против того, чтобы она позировала, но она собирается снять комнату вместе с другой девушкой, и обе захотят иметь написанные мной портреты. Я всей душой надеюсь, что это получится и что я еще буду ее писать, потому что у нее примечательная голова, и к тому же она остроумна. Мне надо тренироваться – это, несомненно, в первую очередь вопрос сноровки, у них нет ни времени, ни терпения. Впрочем, портреты совсем не обязательно должны стать хуже оттого, что их приходится писать практически за один прием; надо уметь работать и в том случае, если модель не сидит неподвижно. Ладно. Вот видишь, с каким воодушевлением я работаю. Если бы удалось что-нибудь продать, чтобы получить денег, я бы прикладывал еще больше усилий.
Что касается Портье, я все еще не теряю надежды, но бедность преследует меня, а торговцы картинами нынче все страдают одним и тем же недугом: это порода людей, удалившихся от мира. У всех такой ужасный сплин, и откуда мне взять достаточно задора, чтобы пытаться чего-то добиться среди всеобщего безразличия и апатии, тем более что эта болезнь во многом заразна.
Слова о том, что невозможно ничего сделать, – это чушь, надо работать, несмотря ни на что, с верой в себя, с увлечением, наконец, с огнем.
Что же касается Портье, ты сам писал мне, что он в числе первых начал устраивать выставки импрессионистов и был поражен Дюран-Рюэлем. Так вот, можно сделать вывод, что он умеет не только говорить, но и делать. Но беда, возможно, в его возрасте, ведь ему 60 лет. Кроме того, это, возможно, один из тех многочисленных случаев, когда во время бума в живописи и колоссального оживления торговли картинами многие умные люди среди всеобщего ажиотажа оказались оттеснены на обочину, будто они ничего не значили и ни на что не были способны, потому что не могли заставить себя поверить в продолжительность этого неожиданного живописного бума и в бешеный рост цен. ТЕПЕРЬ же, когда дела идут вяло, мы видим, как те же торговцы картинами, которые несколько лет назад – скажем, лет десять – были весьма предприимчивы, превращаются в породу людей, удалившихся от мира. Но до конца еще далеко.
Личная инициатива при скромном капитале – или без капитала – может стать зародышем будущего.
Вчера я видел большую фотографию картины Рембрандта, которой раньше не знал и которая поразила меня. Женская голова. Свет падает на грудь, шею, подбородок, кончик носа и нижнюю челюсть.
Подбородок и глаза – в тени от большой шляпы, по-видимому с красными перьями. В жакете с декольте – тоже красный или желтый тон. Фон темный. Выражение – та же таинственная улыбка, как на его собственном портрете, где Саския сидит у него на коленях с бокалом вина в руке.
В последнее время мысли мои постоянно заняты Рембрандтом и Хальсом – не потому, что я вижу много их картин, но потому, что здесь встречается много людей, чьи типы напоминают мне то время. Я по-прежнему часто хожу на народные гулянья, чтобы смотреть на головы женщин, матросов и солдат. Заплатишь за вход 20 или 30 сантимов, выпьешь кружку пива (пьют там мало), и можешь весь вечер – во всяком случае, я так делаю – великолепно забавляться, разглядывая этих веселых людей.
Работать с моделями – вот что я должен делать, это для меня единственный залог движения вперед.
Я замечаю, что слишком долго подавлял голод, и когда получил от тебя деньги, мой организм не принимал еду, но я постараюсь привести себя в порядок. Это не мешает мне полностью сохранять энергию и ясность мысли во время работы. Но на улице меня охватывает слабость, я уже не могу писать на пленэре. Что поделаешь, живопись – такая вещь, которая выматывает человека. Впрочем, Ван де Лоо сказал, когда я ходил к нему незадолго до отъезда, что я, несмотря ни на что, довольно-таки силен.
