Но сейчас ее положение затруднительно: она несвободна и не хозяйка в собственном доме, а главное, страдает душевно и физически. Я никому не скажу этого, но сам убежден в том, что она сделала аборт (если только это не был выкидыш). Как бы то ни было, в этих обстоятельствах я ее не осуждаю.
Надеюсь, не позднее чем через два месяца она поправится и тогда, возможно, будет мне признательна за то, что я ее не тревожил.
Заметь: если она, будучи в добром здравии, хладнокровно откажется вернуть мои вещи или как-то мне навредит, я не пощажу ее – но уверен, что в этом не будет необходимости.
Я достаточно хорошо ее знаю, чтобы доверять ей по-прежнему.
И еще: если ей удастся удержать на плаву свое заведение, то с точки зрения коммерции я бы не стал укорять ее в том, что это она пожирает других, а не наоборот. Если ради успеха она слегка отдавит мне ноги – в случае надобности – пускай.
Когда мы виделись, она ничем не задела моих чувств, что сделала бы непременно, будь она такой зловредной, как о ней говорят.
Вчера я видел Танги: он выставил в витрине мою только что оконченную картину. После твоего отъезда я написал четыре и еще над одной, большой, работаю сейчас. Я прекрасно знаю, что все эти большие, требующие времени полотна плохо продаются, но позже все увидят, что в них много простора и хорошего настроения. Все вместе подойдет для столовой или загородного дома.
Если ты так влюблен и впоследствии женишься, мне кажется вполне возможным, что ты и сам обзаведешься загородным домом, наподобие многих торговцев картинами. Чем лучше ты живешь, тем больше тратишь, но одновременно тем больше веса приобретаешь, а в наши дни мы скорее преуспеем, если будем выглядеть состоятельными, а не убогими. Лучше радоваться жизни, чем кончать с собой. Горячий привет всем нашим.
574 (W1). Виллемине Ван Гог. Париж, конец октября 1887
Дорогая сестренка,
спасибо за твое письмо, я сам в последнее время терпеть не могу писать, однако в твоем письме есть вопросы, на которые я хочу ответить.
Начну с того, что не согласен с тобой, когда ты говоришь, что Тео выглядел этим летом «таким несчастным».
Сам я считаю, что в последний год Тео, наоборот, стал выглядеть куда импозантнее.
Надо быть очень сильным, чтобы в течение стольких лет выдерживать жизнь в Париже так, как это делает он.
Может быть, причина в том, что его родные и друзья в Амстердаме и Гааге встретили его без той сердечности, какой он заслуживает и на какую имеет право?
Могу тебе сказать, что он немного расстраивался, но не принял это слишком близко к сердцу. В наши дни, когда торговля картинами переживает столь тяжелые времена, он все равно продолжает свое дело, и некоторые его голландские друзья, возможно, испытывают к нему профессиональную зависть.
А насчет твоего очерка о растениях и дожде скажу вот что. Ты сама видишь, что в природе множество цветов раздавливаются ногами, или замерзают, или высыхают, да и далеко не каждое хлебное зерно, созрев, возвращается в землю, чтобы прорасти и стать колосом; напротив, огромное большинство зерен не дают жизнь новым растениям, а отправляются на мельницу, не правда ли?
Сравним людей с хлебными зернами: каждый здоровый и природный человек, как и хлебное зерно, обладает всхожестью. И природная жизнь состоит в прорастании.
То же, что для хлебного зерна всхожесть, для нас – любовь. Мы стоим с вытянутой физиономией, не зная, что сказать, когда не имеем возможности развиваться естественным, природным способом и видим, что прорастание несбыточно, ибо наше положение столь же безнадежно, как у зернышка между жерновами.
Если так случается и мы совершенно растеряны из-за утраты нашей природной жизни, то некоторые из нас, готовые подчиниться ходу вещей, в котором, увы, ничего не изменить, все же не теряют самосознания и хотят узнать, как обстоит дело и что же с ними, собственно говоря, происходит. И мы с самыми благими намерениями принимаемся искать ответ в книгах, о которых говорят, что они – свет среди тьмы, но при всем желании находим очень мало определенного и почти ничего удовлетворительного, что могло бы утешить нас самих. Поэтому болезни, от которых мы, цивилизованные люди, страдаем больше всего, – это меланхолия и пессимизм.
Например, я, у которого уже столько лет назад отпало всякое желание смеяться, и не важно, сам я в этом виноват или нет, – так вот я, например, иногда испытываю потребность хорошенько похохотать. Я нашел то, что искал, у Ги де Мопассана и многих других, из старых писателей – у Рабле, из современных – у Анри Рошфора, и еще это можно найти в КАНДИДЕ Вольтера.
Если же, напротив, хочется правды, хочется почитать о жизни, какая она есть на самом деле, то, например, Гонкур в «Жермини Ласерте» и «Девке Элизе», Золя в «Радости жизни» и «Западне» и другие авторы во множестве других шедевров рисуют жизнь такой, какой мы ее ощущаем, и тем самым удовлетворяют нашу потребность в правде.
Произведения французских натуралистов Золя, Флобера, Ги де Мопассана, Гонкура, Ришпена, Доде, Гюисманса великолепны, и едва ли можно сказать про человека, что он принадлежит к своему времени, если этот человек их не читал. Шедевр Мопассана – это «Милый друг». Надеюсь, что смогу достать его для тебя.
Достаточно ли для нас читать только Библию? Думаю, в наши дни Иисус сам сказал бы тем, кто в тоске сидит на одном и том же месте: «Его здесь нет, Он воскрес. Что вы ищете живого между мертвыми?»
Если слово, сказанное или написанное, остается светочем мира, то мы вправе и обязаны признать, что живем в эпоху, когда в стремлении найти нечто столь же великое, и столь же прекрасное, и столь же подлинное писатели пишут и говорят так, что их слова способны совершить в нашем обществе переворот, который мы можем безошибочно сравнить с переворотом, давным-давно совершенным христианами.
Я сам неизменно радуюсь тому, что прочитал Библию лучше, чем большинство наших современников, ибо черпаю покой из понимания того, что раньше существовали столь высокие помыслы. Но именно оттого, что я восхищаюсь прошлым, я тем более восхищаюсь настоящим. Я говорю «тем более» потому, что мы в наше время можем действовать сами, а прошлое, как и будущее, имеет к нам лишь косвенное отношение.
Мои собственные приключения сводятся в основном к тому, что я быстро превращаюсь в старикашку, знаешь, такого, с морщинами, с жесткой бородой, вставными зубами и т. п.
Но какая разница, у меня тяжелая и грязная профессия, и если бы я не был таким, то не занимался бы живописью, – но, будучи именно таким, я часто работаю с удовольствием и вижу кое-какую возможность создавать картины, в которых есть молодость и свежесть, хоть моя собственная молодость принадлежит к числу тех вещей, которые я потерял. Если бы у меня не было Тео, у меня не было бы возможности работать в полную меру моих способностей, но, поскольку мы с ним дружим, я верю, что буду совершенствоваться и достигну желаемого. Я собираюсь при первой же возможности провести какое-то время на юге, где больше цвета и больше солнца.
