Не верь этому.
Разве нами движет не эмоция, не искренность нашего чувства к природе? И даже если эти эмоции порой настолько сильны, что мы работаем – не сознавая, что работаем, – так, что порой мазки ложатся один за другим, складываясь, словно слова в речи или в письме, и тогда следует помнить, что так было не всегда и что в будущем нам предстоит немало тяжелых дней без вдохновения. Итак, нужно ковать железо, пока оно горячо, и откладывать выкованные болванки.
У меня еще нет 50 картин, которые можно представить публике, а они нужны мне до конца года.
Я знаю заранее, что их раскритикуют как «торопливые».
Я знаю также, что я рассчитываю не отступиться от своего довода, высказанного зимой, когда мы говорили о содружестве художников.
Не то что бы я до сих пор питал большое желание или надежду основать его, но поскольку это был серьезный довод, мы должны сохранять серьезность и право вернуться к нему, к этому вопросу.
Если Гоген не приедет, чтобы работать вместе со мной, мне остается компенсировать мои расходы только работой.
Эта перспектива не слишком пугает меня. Если здоровье не подведет, я понаделаю кипу холстов, что-нибудь из них да сгодится.
Я почти примирился с садом, у которого не было подрамника, и с парной к нему картиной, написанной раздельными мазками. На фоне прочего они сгодятся. Но мне работается легче в самую жару, чем тогда, весной.
Вскоре я пришлю тебе несколько свернутых картин, а потом и другие, по мере того как смогу их сворачивать.
Я очень хотел бы удвоить заказ на цинковые белила. Эти цинковые белила отчасти виной тому, что все сохнет так медленно, но в смешивании их с другими красками есть преимущества.
Разве не было приятно видеть, приходя этой зимой к Гийомену, что лестница и площадка на ней, не говоря уже о мастерской, загромождены холстами? Поэтому ты поймешь, что я не просто вознамерился написать столько-то картин, а сделать так, чтобы все картины вместе представляли реальный труд, как твой, так и мой.
Пшеничные поля – вот это была возможность работать, как и цветущие сады.
Мне едва хватит времени, чтобы подготовиться к новой кампании и взяться за виноградники.
Между этими двумя кампаниями я хотел бы написать еще марин.
Сады написаны розовым и белым,
пшеничные поля – желтым,
марины – синим.
Может быть, теперь я попробую взяться за зеленый. Осень дает весь спектр красок.
Мне очень любопытно, как поступит Гоген, главное – не обескураживать его; я по-прежнему думаю, что его план – сплошная блажь.
Знаешь, я хотел бы сказать тебе еще раз вот что: мои личные желания подчинены интересам остальных, и мне всегда кажется, что деньгами, которые я трачу один, мог бы воспользоваться другой – Виньон, Гоген, Бернар или кто-нибудь еще.
Я готов на эти комбинации, даже если мне придется переехать. Двое, ладящие друг с другом, – даже трое – тратят немногим больше одного.
На краски они тратят столько же.
И тогда – не считая дополнительных законченных работ – ты будешь испытывать удовлетворение оттого, что кормишь двоих или троих вместо одного.
Это случится, рано или поздно. Пока я столь же силен, как другие. Ты можешь быть уверен, нас будет нелегко провести: допустим, у них возникнут трудности в работе, но я тоже испытывал эти трудности и, наверное, пойму, в чем дело.
Теперь мы будем вправе – и даже, пожалуй, обязаны – подталкивать их к работе.
Вот что следует делать.
Оставаясь один, я, право, ничего не могу предпринять в этом направлении – тут уж мне нужна не столько компания, сколько лихорадочная работа, вот почему я бесстыдно заказываю холсты и краски. Я лишь тогда чувствую себя живым, когда работаю в полную силу.
А в компании мне это будет не так необходимо, или, скорее, я примусь за более сложные вещи.
В одиночестве я полагаюсь только на исступление, которое испытываю порой, и тогда впадаю в крайности.
Купленные здесь еще недавно холсты почти все записаны. Когда я пошлю тебе свернутые холсты, ты сможешь снять несколько менее важных вещей с подрамников.
Итак, в конце года мы должны иметь 50 картин, чтобы показывать Писсарро и другим. Остальное – этюды, которые послужат источником сведений, после просушки их можно хранить в папке или в шкафу, чтобы они не занимали места.
Жму руку тебе и всем приятелям, которых ты увидишь.
632. Br. 1990: 635, CL: B8. Эмилю Бернару. Арль, вторник, 26 июня 1888
Дорогой Бернар,
ты поступаешь очень хорошо, читая Библию, – я начинаю с этого, ибо всегда старался не давать тебе советов такого рода.
Встречая в твоем письме бесчисленные цитаты из Моисея, св. Луки и т. д., я невольно говорю себе: «Только этого не хватало», «Сколько можно» и т. п. Вот он во всей своей <…> – невроз художника.
Поскольку штудия с Христом неизбежно приведет к нему, особенно в моем случае, осложненном бесконечным курением трубки.
Библия – это Христос, ведь Ветхий Завет устремлен к этой вершине; св. Павел и евангелисты находятся на другом склоне священной горы.
Как мелочна эта история! Бог мой, неужели в этом мире есть одни евреи, которые начали с того, что объявили нечистым все вокруг, кроме самих себя?
Под громадным солнцем было много других народов: египтяне, индийцы, эфиопы, Вавилон, Ниневия. Почему они не вели свои летописи с тем же тщанием? И все же изучать это прекрасно, а иметь возможность прочесть все – почти то же самое, что не уметь читать вовсе.
Но утешение, даваемое этой Библией, такой удручающей, рождающей в нас отчаяние и ожесточение, лишь расстраивающей нас, возмущенных ее мелочностью и заразной глупостью, утешение, скрытое в ней, словно ядро под твердой оболочкой, под горькой мякотью, – это Христос.
Фигуру Христа, как я ее понимаю, писали только Делакруа и Рембрандт, а затем Милле написал… учение Христа.
Прочее вызывает у меня легкую улыбку – прочая религиозная живопись с религиозной, а не с живописной точки зрения. Что до итальянских примитивов (скажем, Боттичелли), фламандских и немецких примитивов (Ван Эйк, Кранах и т. д.), это язычники, интересующие меня по той же причине, что и греки, и Веласкес, и многие другие натуралисты. Христос единственный среди всех философов, магов и т. д. назвал вечную жизнь, бесконечное время, несуществование смерти главной достоверностью. Необходимостью и разумным основанием для спокойствия и самоотвержения.
Он жил безмятежно, как величайший из художников, – презирая мрамор, глину, краски, работая по живой плоти. Иными словами, этот необычайный художник, которого мы едва можем постичь с помощью наших нынешних нервных и одурманенных мозгов, художник, не творящий ни статуй, ни картин, ни даже книг, громко заявляет об этом. Он творил… живых людей, бессмертных.
