Будь у меня такие же амбиции, как у него, мы с ним, вероятно, не смогли бы ужиться. Но для меня не важны ни успех, ни счастье, для меня важно, чтобы энергичное начинание импрессионистов продолжилось, важен вопрос о крыше над головой и хлебе насущном для них. Я чувствую себя преступником, имея это, тогда как на ту же сумму могут жить двое.
Если ты художник, тебя принимают за безумца или богача. Чашка молока обходится тебе в один франк, хлеб с маслом – в два, а картины не продаются. Вот почему нужно объединяться, как в старину делали монахи, Братья общинной жизни, в наших голландских вересковых пустошах. Я уже замечаю, что Гоген надеется на успех, – он не может обойтись без Парижа, он не предвидит бесконечности нищеты. Как ты понимаешь, в этих обстоятельствах мне совершенно безразлично, оставаться здесь или уезжать. Оставим ему эту баталию, которую он, впрочем, выиграет. В краях, слишком далеких от Парижа, он будет чувствовать, что бездействует. А мы будем сохранять полное безразличие к успехам и неудачам. Я начал подписывать полотна, но быстро остановился – это показалось мне слишком глупым. На марине есть громадная красная подпись: мне хотелось внести красную нотку в эту зелень. Скоро ты их увидишь. Конец недели выдастся довольно нелегким, и лучше бы мне получить письмо от тебя днем раньше, а не днем позже.
Жму руку.
663. Br. 1990: 663, CL: 520. Тео Ван Гогу. Арль, суббота, 18 августа 1888
Дорогой Тео,
вскоре ты познакомишься с господином Пасьянсом Эскалье: этакий человек с тяпкой, бывший камаргский пастух, а ныне садовник на ферме в Кро.
Сегодня же посылаю тебе рисунок с этой картины и рисунок с портрета почтальона Рулена
[36].
Этот портрет крестьянина не так темен по цвету, как едоки картофеля из Нюэнена, но чрезвычайно цивилизованный парижанин Портье, вероятно прозванный так, потому что он вышвыривает картины за дверь, вновь окажется перед тем же вопросом. Ты изменился с тех пор, но он не изменился, вот увидишь, и очень жаль, что в Париже так мало картин в сабо
[37]. Вряд ли мой крестьянин навредит, например, тому Лотреку
[38], который есть у тебя, и я даже смею полагать, что Лотрек по закону одновременного контраста
[39] станет выглядеть изысканнее, а моя картина выиграет от странного сближения, поскольку залитое светом, обожженное, загрубелое под палящим солнцем и свежим ветром будет смотреться лучше рядом с рисовой пудрой и роскошным нарядом. Как не правы парижане, не имеющие достаточно вкуса к грубым вещам – к Монтичелли, к барботину
[40]. Что ж, я знаю: не следует опускать руки, если утопия не претворяется в жизнь. Вот только я нахожу, что усвоенное мной в Париже постепенно исчезает, и я возвращаюсь к тем мыслям, что приходили мне в деревне до знакомства с импрессионистами. Не удивлюсь, если через короткое время импрессионисты станут порицать меня за манеру работать, оплодотворенную скорее идеями Делакруа, чем их собственными.
Ибо я не стремлюсь в точности передать то, что у меня перед глазами, а вместо этого более произвольно пользуюсь цветом, чтобы полнее выразить себя. Что ж, довольно – это лишь теория; но я покажу тебе на примере, что я имею в виду.
Я хотел бы выполнить портрет друга-художника, питающего великие мечты и работающего так же, как поет соловей, поскольку это в его природе.
Он будет светловолосым. Я хотел бы вложить в картину мое уважение и мою любовь к нему.
Поэтому я изображу его без прикрас, настолько верно, насколько смогу. Это для начала.
Но картина на этом не заканчивается. Чтобы закончить ее, я стану отныне произвольно подбирать цвета.
Я делаю волосы светлее, чем они есть, прихожу к оранжевым тонам, к хрому, к бледно-лимонному. За головой, вместо обычной стены жалкого жилища, я изображаю бесконечность.
Я делаю простой фон, взяв самый глубокий, самый насыщенный синий, который только могу приготовить, и посредством этого простого сочетания – светлая освещенная голова на насыщенном синем фоне – получаю таинственный эффект, какой производит звезда в глубокой лазури.
Я уже делал так, работая над портретом крестьянина.
Однако в том случае я не стремился передать таинственный блеск бледной звезды среди синей бесконечности.
Но я представлял потрясающего человека, которого должен был создать, в самом пекле жатвы, далеко на юге. Отсюда оранжевые, огненные, как раскаленное железо, отсюда оттенки старого золота в сумерках. Ах, дорогой брат! Добрые люди увидят в этом преувеличении только лишь карикатуру. Но что нам до этого? Мы читали «Землю» и «Жерминаль», и если мы пишем крестьянина, то хотим показать, что прочтенное стало в какой-то мере частью нас самих.
Не знаю, смогу ли я написать почтальона так, как чувствую: этот человек – революционер, как папаша Танги, и, вероятно, считается добрым республиканцем, поскольку от души ненавидит республику, которой мы наслаждаемся, и поскольку, в сущности, он слегка сомневается и слегка разочарован в самой республиканской идее. Но однажды я видел, как он поет «Марсельезу», и подумал, что вижу 89-й год, не следующий, а тот, что был 99 лет назад. Это было совершенно как на полотнах Делакруа, Домье, старых голландцев.
К сожалению, такую позу нарочно не изобразишь, а к тому же для картины нужен умный натурщик.
Должен тебе сказать, что эти дни в материальном отношении были необычайно тяжелыми.
Как бы то ни было, жизнь здесь довольно дорога, почти как в Париже, где, потратив 5–6 франков, получаешь не так уж и много.
Если у меня есть модели, я немало страдаю от этого. Но пусть, я буду продолжать.
Уверяю тебя, если ты вдруг станешь иногда высылать мне чуть больше денег, это пойдет на пользу картинам, а не мне. Мой выбор лишь в том, быть хорошим художником или плохим. Я выбираю первое. Но живопись с ее нуждами похожа на расточительную любовницу: без денег ничего не сделаешь, а их всегда не хватает.
Поэтому живопись должна создаваться за счет общества, а художника не следует обременять расходами.
