— Вот и славно. Спать давай.
Евдокия легла, устало прикрыв глаза.
— Слушай, Дуняха, а я чего-то не понял, из-за чего за тобой покойничек гонится? Чего ты ему там плохого сделала, чего он прознал?
Хорошо, что темно, и чернявый не видит, как густо покраснели щеки.
— То я так, с испугу наговорила.
— А я еще подумал: идет вдова, смиренная, в монастырь за упокой души супружника своего молиться, с чего бы ему осерчать? Наоборот, подталкивать должен, мол, иди — отмаливай грехи мои.
— Сам сказал — спать, а все болтаешь, — попыталась Дуня остановить насмешки.
— Да любопытно же, какие там мысли у вдовицы смиренной, что аж покойнички из могил выскакивают. А Дунь? Спишь? Ну, ладно, спи. Ты мне тоже нравишься, аж зубы сводит.
Дуняшу обнимал сон.
Глава IV. Переправа
Дуняша проснулась, когда золотистые пряди солнышка уже выглядывали из-за леса. В тяжелых каплях, свисающих с кончиков травинок, играли озорные блики. Было неприветливо сыро, безветренно и очень тихо.
Евдокия оглянулась, Юрко рядом не было. Она тревожно выскочила из пещерки, завертела головой — никого! Сердце упало, голова закружилась: «Он меня бросил! Решил, что я умом тронулась, раз покойники мерещатся, и ушел. Эти, что гонятся, ведь говорили, что я ему обуза». Девушка растерянно смотрела на гладь пруда. «Только не реветь! Слезами не поможешь. И что теперь? Назад? Ну, уж нет». Дуня проверила калиту, серебро на месте. «Не реветь! Выберусь из болота, дойду до Витебска. Прознаю, может там монастырь есть, а если нет, прибьюсь с кем-нибудь до Смоленска. Только не реветь! Не реветь!» Девушка опустилась на мокрую траву и судорожно зарыдала.
— Эй, добрая хозяйка, чего расселась?! Я думал, ты уж костер развела, — из камышей вылез чернявый, весело размахивая тощей уткой.
Дуня быстро вытерла слезы. «Мог бы и сказать, что на ловы пошел», — проворчала она себе, чувствуя одновременно и раздражение, и безбрежную радость. Стыдливо отворачивая от Юрия заплаканное лицо, Евдокия начала вытаскивать из кущи ветки подстилки, на которых они ночью спали. Всё остальное, что могло послужить пищей для огня, было безнадежно мокрым.
— Теперь я сам, — отстранил ее чернявый, — утицу потроши. Воды много налило, где мы вчера шли, уж не пройти. Нам, вроде бы, то на руку, да как теперь самим выбраться?
— Вон сосны. Сосна песок любит, там просохнет быстро, — Дуня привычным движением ощипывала перья.
— Хорошо, значит, проскочим, — подмигнул через плечо Юрко.
Утро сразу стало ласковым и светлым.
Вскоре утка уже весело шкварчала на деревянном вертеле, дразня животы приятным ароматом. Евдокия из бересты свернула небольшой туесок, подставила под капающий с тушки жир.
— Ишь ты, — крякнул чернявый.
— Чего добру пропадать, — смущенно улыбнулась «добрая хозяйка», — похлебку потом на нем сварю.
— А человек ночью был, — как бы между прочим выронил Юрко.
Туесок подпрыгнул в руках у Евдокии, часть жира выплеснулась.
— Тише, тише! Чего ты так всполошилась? — чернявый забрал туес из трясущихся рук. — Охотник какой под дождем заплутал. Я сначала не увидел, дождичком приметы смыло, а потом в двух местах все же след разглядел, на полуночь уводит. Ушел он.
Дуня затравленно посмотрела на север.
— А если и столкнемся с этим пропащим, нешто я, дружинник княжий, со смердом не справлюсь, да он сам нас стороной обойдет, — Юрко хвастливо расправил плечи.
— То если живой, а если…
— А на если у нас складень материнский заготовлен и молитва добрая. Есть давай да в дорогу собираться, — его железное спокойствие и уверенность немного уняли тревогу Евдокии.
Сосны, перемежаясь с елями, указывали путь на восток. Беглецы, отдохнувшие и сытые, бодро шагали, отмахиваясь от докучливых комаров. Солнце теплой рукавицей быстро просушивало сырую хвою. Воздух стал суше, дышалось легче.
— А ведь ты так и не сказался, кто эти люди, что за нами гонятся. Ты носатого-то признал, по лицу твоему видела, — Дуне не нравилось оставаться в неведенье.
— Все-то она примечает, прост… Признал, — согласился Юрко, но дальше помалкивал.
— И? — подтолкнула его к ответу Евдокия.
— Что и?
— И кто это?
— Истома, бояр Куничей гридень, — неохотно выдавил Юрий.
— Ваш ростовский?
Чернявый кивнул.
— И за тобой гонится? А за чем ему то?
— А Бог его ведает, может Куничи сами хотят князю угодить, и вместо меня пояс на колени положить, а может изменники и для кого другого стараются. Времена нынче лихие, сегодня кланяются, а завтра нож промеж лопаток воткнут.
Юрко опять замолчал, разговор отчего-то был ему неприятен.
— А как те Куничи прознали, что ты за поясом отъезжаешь? — зато Дуняше очень хотелось все выспросить.
— Да мало ли как, при князе ходят… А я еще удивился, как это они быстро на ряд
[42] согласились, думал упираться станут, ан нет. Теперь понятно, живым меня не ожидали снова увидеть, — сам с собой тихо рассуждал Юрий.
— Какой ряд?
— Дунь, что ты прилепилась как репей?! — разозлился чернявый. — Уж я тебе что надобно сказал!
Дуняша обиженно отвернулась. «Не хочешь говорить, так и не надо, чего орать-то?» Дальше оба, насупленные, шли молча.
К полудню опять началась топь. Выбирая место посуше, вперед повела Евдокия. Чернявый так же угрюмо плелся позади. Узкая едва заметная тропка петляла промеж покрытых густой ряской застарелых луж, от них смрадно тянуло тухлой водой. Согнутые дугой осины и березы, точно кланяясь дядюшке болотцу, образовывали над головой шатер. Из-под ног шарахались потревоженные лягушки.
— Дай вперед выйду, — внезапно отодвинул Дуню Юрко.
Девушка с удивлением заметила в его руках обнаженный меч. На солнышке сверкнул клинок. Чернявый внимательно вглядывался в густой кустарник, раскинувшийся прямо на дороге.
— Ты чего? — удивилась Дуняша.
— За спиной держись, — коротко рявкнул воин.
— Углядел таки, пес! — раздался хриплый мужской голос, на тропу вышел огромный сутулый человек с топором в руках, спутанные засаленные волосы падали на лицо. Упырь?! Обликом он действительно напоминал покойного Молчана, не мудрено было перепутать в темноте. Но теперь при свете дня Дуня сразу признала, кто на самом деле перед ними. Это был Некрас, ее несостоявшийся жених. Покручивая топорище, он злобно смотрел через плечо Юрко на Евдокию.
— Что, блудница вавилонская, думала — сбежишь? Вернемся, сапоги мне за то вылизывать станешь.
