— Нет, — холодно сказала Дуня.
Глава VI. Торг
Воды Витьбы
[47] отразили осунувшееся печальное лицо. Евдокия обвязала голову белым рушником. Края холстины после стирки были еще сыроваты, но на окаеме уже показались купола витебских церквей, нельзя выходить к граду в срамном виде. Юрий ухмыльнулся новому убрусу, но от злой шутки воздержался. Он то с горделивым видом отстраненно поглядывал по сторонам, всем своим обликом показывая, как ему плевать на размолвку, то заискивающе начинал суетиться вкруг Дуняши, стараясь всячески угодить, не добившись ничего, опять надувался фазаном, и так без конца. Евдокии хотелось возненавидеть его, утопить в праведном презрении, но из этого тоже ничего не получалось. Она пыталась корить и себя за греховную слабость, мысленно просить прощение у родителей и бабки, но проклятая любовь и тут лезла с нежными оправданиями, не давая раскаяться как следует.
И вот он Витебск
[48]. Наконец-то их окружат другие люди, новые лица, идти вдвоем было невыносимо.
Город впечатлил Дуняшу, она с открытым ртом рассматривала мощный крепостной сруб. До этого Евдокия бывала несколько раз с отцом, а потом и с мужем в Полоцке и всегда считала, что краше града и быть не может. Но Витебск не уступал седому соседу, с неудержимым задором юной столицы он рос вширь, богател, наряжался церквями и теремами, шумел на двух берегах тихой Витьбы, готовясь в славе и мощи потеснить древние княжьи столы.
Путники подошли к восточным воротам, перекрестились на икону надвратной церкви и попали в водоворот уличной суеты. Никто не остановил их, не спросил, кто они, откуда, что забыли в граде, никому не было дела до вновь пришедших.
В верхний город на левую сторону, где обитал сам князь, бояре и нарочитые мужи
[49] Юрий Дуняшу не повел, сразу завернув к правобережному Взгорью. Здесь на посадской стороне раскинулся Восточный торг. Где-то среди бойких купцов затесался и ростовский вой Горыня, изображая миролюбивого гостя. Чернявый стал выискивать дружка в пестрой толпе.
А торг кипел. Конец лета — начало осени — самая бойкая торговля. С кособоких волокуш стаскивали мешки с зерном, из огромных корзин выглядывала золотистая репа, в кадушках алела брусника, от бочек с мочеными яблоками шел дразнящий аромат. Гости зазывали на все лады. Оружейники, сразу распознав в Юрко воина, стали хватать его за рукав, предлагая начищенную до блеска броню. Шустрая курносая девка трясла перед Дуняшей лисьей шкуркой, показывая, как играет на солнце мех. От всей этой суеты у Евдокии закружилась голова.
— Кошель береги, — предупредил Юрий, оттесняя от нее настырную торговку.
Дуня схватилась за калиту, на месте. Фу-х, отлегло.
Взгляд Евдокии остановился на разложенном поверх деревянного настила пестром добре: пояса, рушники, повои, поневы — все, что так радует женское сердце. И это была ее собственная работа! Да ее, свою вышивку мастерица узнала бы из тысячи. Здесь, в Витебске, но откуда? Дуня ласково коснулась нагретых солнышком ниток.
— Повой моей бабе надобен, — пробасил над ухом Юрий.
— Выбирайте, — засуетился розовощекий гость, широким жестом обводя товар, — из Полоцка привезенные, самой княгини рукодельницы вышивали. Княгиня носит, и твоя баба станет носить.
— Да врешь ты все! — возмутилась Дуняша. — Корческий узор, как у меня на поневе, — она потянула вперед край подола, — вот.
Румяный ухарь раздраженно пригладил волосы:
— Вот в Корче ихней для княгини полоцкой и ткут. Берете али нет?
— Но…, — начала было Дуняша.
— Берем, — отодвинул ее Юрий, — вон тот, самый красивый, — указал он на очелье
[50], украшенное сплетением цветов и трав, смутно напоминавшим орнамент ведовского пояса.
— Это моя работа, — зашептала ему Евдокия, — а берут в три дорога, как за светлой княгини мастериц. Лучше ниток купить и тряпицу, я потом сама справлю.
— Этот берем, — упрямо повторил чернявый, не слушая Дуню, — я тебя к дружине в рушнике поведу?
— Я сама заплачу.
— Позорить меня на весь торг станешь, на — надевай, — и Юрий насильно всунул Дуняше цветастый повой.
— Хороша, — угодливо заулыбался румяный.
— Вот стыдоба, свою работу так-то дорого на голову напялила, — ворчала себе под нос Евдокия.
Она лишь вскользь глянула на лавку златаря
[51], стараясь побыстрее пройти мимо, пока не пристали цепкие торговцы, но Юрий, ухватив ее за руку, потянул к богатому лобазу:
— Выбирай.
— Мне не надобно, — отвернулась Дуняша.
— Лазоревые давай, — указал чернявый златарю на нитку голубеньких бус. Ровненькие и гладенькие, один к одному камешки раньше, наверное, заворожили бы Дуню, но теперь гостинцев от Юрко она не хотела. В щедром подарке ей виделся откуп за бесчестье, словно он спешил отдариться за жаркие витебские травы.
— Мне не надобно, — упрямо повторила Евдокия.
— Какая у тебя ладная молодуха, — улыбнулся худощавый златарь, — иных-то баб не оторвать, последние порты с мужа готовы снять.
Он длинными гибкими пальцами смахнул уличную пыль с лазоревых бус и протянул чернявому. Юрий, не торгуясь, кинул на лобаз серебро, подхватывая голубую нитку.
— Бери, — властно протянул он Дуняше.
— Не стану я брать, — надулась она, — боярышне своей дари.
— Не станешь? — прищурился чернявый.
— Нет.
— Ну, так я их выкину, — он свернул бусы в комочек.
— Твои, что хочешь — то и делай, — равнодушно пожала плечами Евдокия.
Юрий размахнулся и швырнул куда-то к забору. Рядом ахнули, юркие мальчишки побежали искать нежданную добычу.
— Ты что сделал? — Дуняша округлила глаза.
— Жалко? — хмыкнул чернявый.
— Да разве ж можно так-то? — вздохнула Евдокия, глядя, как чумазые отроки суетливо ползают в высокой подзаборной траве.
Юрко раскрыл Дуняшину ладонь и положил в нее свернутые бусы:
— Коли жалко, носи, заноза моя.
— Так ты что ж, не кинул? — Дуня с удивлением разглядывала голубые камешки.
— Да можно ли такую-то красоту бросать? — подмигнул чернявый. — Пойдем, а то весь торг над нами потешается.
