Юрий с обнаженным мечом в руках стоял на носу рядом с Николой. Они оживленно переговаривались.
— Якорь кидайте! И тем скажите! — заорал кормчий гребцам, чтобы передали на другой струг. — Вы на ходу биться непривычные, вам стоя сподручней будет, — обратился он к ростовскому кметю.
— Нам бы на берегу еще сподручней было.
— До берега не успеем. Все просчитали, ироды. Готовьсь!
Видно, что с вольными людишками ржевскому кормчему встречаться было не впервой.
На ушкуях раздался воинственный клич. Хорошо вооруженные, в шишаках и броне, вражеские воины уже ставили ноги на края бортов, готовясь спрыгнуть на струги. У некоторых в руках были огромные багры, цепляться за чужой корабль. Ржевцы навострили свои, отталкивать нахальных чужаков. Сеча предстояла жаркой. Дуня, обхватив за шею кобылу, с широко распахнутыми глазами наблюдала, как быстро сближаются противники.
Первый ушкуй на полном ходу попытался врезаться в ржевскую корму, но тяжелые багры успели ловко упереться в новенькие доски чужого корабля, и его развернуло. Вражеский удар пришелся по касательной, но и этого хватило, чтобы на струге все всколыхнулось. Евдокия успела уцепиться за перекладину загона.
Ушкуйники скопом полезли на струги, раздался оглушительный звон скрестившихся мечей. Враги действовали отточено-слаженно, но и ржевцам с ростовцами палец в рот не клади. Вот тут Дуняша и узнала, что Юрко ее не обманывал, сражаться он умел, да еще как! Он был легким и быстрым, по-кошачьи гибким. С ходу чернявый проломил мечом череп первому нападающему, пинком отправив обезображенное тело за борт. Почувствовав его силу, к Юрию рванули сразу трое, но подступиться не смогли. Вскоре еще один, поднимая столп брызг, ушел на дно. Дуня, сжимая корческий топор, горячо молилась, Георгий отчаянно рубился.
А вот у Твердятича дело не ладилось, на него пошел огромный муж. И Горыня был не маленького роста, но этот ушкуйник казался просто великаном. Ростовский вой отбивался, как мог, и все же с каждым шагом отступал и отступал в глубь струга. Их мечи звенели уже справа от Дуняши. Твердятич поскользнулся, падая на спину, великан размахнулся, целясь в грудь. Евдокия, не раздумывая, обухом топора ударила ушкуйника в висок. Враг упал, телом накрывая Горыню. Дуня разогнулась, на нее смотрел молодой тать, он вскинул руку, со свистом рассекая воздух, полетела сулица
[66]. В глазах потемнело, мир сузился до одной точки, Евдокия погрузилась в темноту. «Прости, Юрашик!» — вспыхнула последняя мысль. А дальше тишина.
Потянуло едкой гарью, Дуняша закашлялась и с трудом приподняла тяжелые веки. Над ней проплывали клубы дыма, что-то горело. Евдокия приподнялась на локтях. Что горит? Огня не было видно. По палубе туда-сюда ходили люди. Кто? Вроде наши. Да, точно наши. Дуня повернула голову, рядом валялся пробитый сулицей повой. «Значит, я жива». Девушка попыталась подняться, но на ногах что-то лежало. «Ой!» Это голова мертвой кобылы Дуньки. Евдокия высвободилась и села. «Ничего не слышу». Мысли никак не хотели выстроиться в стройный ряд. «Я упала, а Юрашик? Юрашик!» Девушка, шатаясь, поднялась на ноги.
Горел ушкуй. Двух других не было. По стругу, сшибая воев, метался Юрий, он что-то истошно кричал. «Что он кричит? Не слышу». «Где… Где?!» — долетел до нее первый звук. «Вон она! Вон!» С искаженным лицом чернявый бросился в ее сторону. «Ой, сейчас за кобылу бранить станет, что не сберегла».
— Дунюшка! Дунюшка! Ты цела! — Юрий обрушился на нее лавиной. — Родная, любимая моя, ладушка! Коза моя! — он целовал ее — щеки, нос, губы, потом опять душил в объятьях.
— Я Дуньку не сберегла, и повой попортили, — виновато прошептала Евдокия.
— Ничего не болит? Идти можешь? Коза моя, сказал же — прячься. Когда меня слушаться станешь? Дуня, как я испугался. Сказали, тебя копьем пробило. Да как я без тебя? — он опять принялся ее целовать, обнимая ладонями щеки.
— Георгий Андреич, белены объелся? — Дуня попыталась вырваться. — На нас же смотрят.
Юрий сконфуженно отстранился. Все взгляды были обращены на них: кислый Еремы, обомлевший Вячко, довольный Ждана, веселый Прокопия и… растерянный Горыни. Он стоял, поддерживая левой рукой сломанную правую, и хлопал своими длинными, как у девки, ресницами.
— Ну, чего уставились? Испугался за Евдокию. Прости, Евдокия Яковлевна, за вольность, — Юрий поклонился, отходя от Дуни.
Вячко стал медленно стягивать заляпанную кровью свиту.
— На, твоя теперь, — протянул он скомканный сверток Ждану.
— Не надо. Себе оставь, — широким жестом вернул здоровяк. — Жалую. Меня Евдокия Яковлевна новой одарила.
— Эх, а мне кто ж теперь сапоги отдаст? Мои до Ростова не дотерпят.
— С ушкуйника сними. Ему без надобности.
Евдокия подошла к дядьке Прокопию:
— А мы сдюжили?
— Сдюжили с Божьей помощью. Тимошку Гурьева жаль, и Жирослав отошел, гребцов много порубили. Царствие им небесное.
«Что же братец не предупредил? Али это другие?»
К Евдокии подошел, густо краснея, Твердятич. Он протянул ей дырявый повой:
— Вот, сулицу вынул. Я тебе, Яковлевна, в Угличе новый справлю.
— Не надо, — улыбнулась Дуня, — я залатаю так, что и невидно будет.
— Ты б сразу сказала, кто твой любый, я б поперек дружка и не лез бы.
— О чем ты? — строго посмотрела на него Евдокия. — Показалось тебе, так?
— Так. Я тебе теперь жизнью обязан.
— И это тебе привиделось.
— В крестные отцы позовите, коли не побрезгуете.
— Позовем… позову. Помни, что обещал мне.
— Зря ты молчишь. Он рад будет.
Дуня ничего не ответила.
Ветер разорвал докучливый дым, синяя волжская вода звала плыть дальше.
Глава Х. Вот тебе и монастырь
В Угличе долго не задержались. Подул резкий северный ветер, стало холодать, будто и не было совсем недавно удушливых торопецких деньков. Никола спешил, ловил парусом ветер, покрикивал на гребцов: надо доплыть до Ярославля раньше, чем Волгу начнет сковывать лед. И не только опытный ржевский кормчий чуял скорое приближение зимы, река покрылась ладьями, стругами, ушкуями, кочами, лодочками. Теперь Волга напоминала суетливую городскую улицу, все торопились завершить дела, пользуясь щедростью короткой осени. В Ярославле Никола рассчитывал сбыть старые корабли и, наварив к плате Юрия, отправиться домой санным путем.
Нападения на реке уже не опасались, в такой толпе разве что совсем отчаянные головорезы решатся лезть на рожон. Углич — рубеж Ростовской земли. Дружинники, расправив плечи, дышали свободней, их носы чуяли дом. И только во время ночёвки Юрко усиливал караулы, да и ночевать старались прибиться к другим таким же перехожим кораблям. Толпой — оно спокойней.
