И вот теперь это чудо расчудесное нужно отдать какому-то тощему, немытому, дурно пахнущему степняку, да еще и без нательного креста. Какую же меньше жалко? Вот самая первая рубаха: шов кривоват, стежок неровный, один рукав чуть длиннее другого (едва заметно, да все равно). «Вот эту и отдам. Хотя ему же сам князь сапоги дарил. Он княжью одежу вблизи видел, а может и с княжьего плеча донашивал, а я ему такое-то принесу. Скажет — вот так неумеха, этакое-то кособокое притащила. Осрамлю себя и батюшку». Дуня решительно взяла самую красивую рубаху и уложила на дно большой корзины, присыпав грязным бельем. «Ничего, успею еще лучше смастерить».
Со стола девочка прихватила оставленную ей бабкой на завтрак краюху хлеба и крынку парного козьего молока. Чтобы молоко не расплескалось, накрыла глиняное горло берестяной крышечкой и обернула льняной тряпицей, залезла в ларь, где хранились сухари: «Добавлю, а то маловато. Эх, ему бы еще сальца для силы. Да как в погреб пробраться?»
Дуня выглянула наружу, крадучись прошмыгнула за спиной у Лукерьи, тихо по стеночке спустилась в темноту. Погреб дохнул в лицо запахом сырой землицы и ароматом свежесорванных яблок. Их спелые бочка бабка с внучкой только вчера заботливо укутали соломкой. Пара яблок да ломоть сала в три пальца толщиной тоже легли на дно корзинки. Готово, теперь к лесу.
Выбравшись из погреба незамеченной, Дуня закинула за плечи заметно потяжелевшую корзину, у калитки как можно беспечней помахала бабке рукой, сделав вид, что идет к реке.
Уже на улице из-за угла соседского забора на нее вышел Кирьян.
— Ты что ж за лопатой возвращалась? — пряча глаза, спросил он.
— Так нельзя нам без лопаты, — развела руками Дуняша.
— И чего там было? — у брата нервно дернулась шея.
— Не знаю, я лопату схватила и бежать, — соврала сестра. «Пусть думает, что там нечисто, может впредь не полезет».
— А-а-а, — протянул Кирьян, и потеряв к девчушке интерес, скрылся из виду, перемахнув через забор.
«Вот и ладно», — выдохнула Евдокия. Раньше бы она призадумалась, что за частоколом соседей забыл братец, но сейчас было не до него.
У речной заводи девочка, выбрав заросли осоки погуще, свалила в них грязные вещи и с полегчавшей корзиной побежала к лесу.
Юрко лежал в той же позе, как его оставила Дуняша.
— Эй, дяденька Георгий, ты еще живой?! — обеспокоенно окликнула его девочка.
Тяжелые веки медленно открылись.
— Живой, — обрадовалась Дуня и суетливо стала раскладывать на рушнике еду, — здесь вот молочко парное, тут хлебушек. Бери.
Чернявый сел, опираясь на ствол, взял из рук девочки крынку, сделал несколько жадных глотков, потом отломил небольшой кусочек хлеба и медленно стал жевать.
— Да ты побольше бери, здесь еще много. И сальце есть, я сейчас тебе ножичком нарежу, — хлопотала девчушка.
— Нельзя мне много сразу, не ел давно, худо будет. Ты оставь, я потом доем. Тебе сколько лет, Дуняха?
— Двенадцать.
— Как-то маловата для двенадцати, — незнакомец наступил на больную Дуняшкину мозоль, ровесницы уже щеголяли в поневах, а она в рост пока не пошла и довольствовалась детской рубахой.
— Давай перевяжемся, — предложила девочка, уходя от неприятного разговора, — я чистую холстину прихватила, и вот подорожнички.
Она юркими пальчиками развязала обмотку, посмотрела на рану, та была мокрой, но уже не кровоточила. На плечо легли свежие листы, смуглую грудь опоясала белоснежная лента.
— Готово, — улыбнулась девчушка.
— Знатной хозяйкой станешь, — похвалил Юрко, — подрастешь, я на тебе женюсь.
— Что-ты, — удивленно открыла рот Дуня, — ты же старый, должно старше батюшки моего.
— Какой я тебе старый? — вдруг обиделся чернявый. — Мне и двадцати лет от роду нет.
— Это ты так шутишь, дяденька? — девочка с сомнением посмотрела на изможденное осунувшееся лицо.
— То ты малая, не смыслишь ничего. Вон в поневу еще не прыгала
[15], а как повзрослеешь — поймешь, какой я красавец.
Девочка не удержалась и прыснула от смеха.
— Э-э-эх, смейся — смейся, не верит она. Я бровью веду, девки за мной табуном бегут.
— Эк-то у вас девки не разборчивые, — покачала головой Дуняша и прикрыла рот ладонью, чтобы скрыть напрашивающуюся улыбку.
— И ты, голубоглазенькая, за мной бегать станешь. Вот попомни мои слова, — Юрко положил в рот кусочек сала.
«Смешной какой, жалко если помрет», — вздохнула про себя Дуня.
— Вот рубаха, дяденька Георгий.
На колени чернявому легла красота, девочка с гордостью расправила беленые рукава.
— Хороша, — признал Юрко, — матушкина работа?
— Матушка померла, это я шила.
— Точно женюсь, — подмигнул парень.
Он с помощью девочки обрядился в обновку. Рубаха была чернявому широка и болталась как на палке, но все же придала лицу более свежий вид.
— Слушай, Дуняха, сделай для меня еще одно доброе дело, — Юрко тревожно оглянулся, вслушиваясь в лесные звуки, и шепотом продолжил. — Я тебе на сохранение вещицу одну оставлю. Догонят меня, должно, ослаб больно, далеко не уйти. Нельзя, чтобы ее при мне нашли. Спрячь у себя, да никому про то не сказывай. А я, ежели Бог сохранит, вернусь за ней… позже.
— А что за вещь? — Дуня, как и чернявый, начала озираться.
— Вот, — он протянул ей замызганный сверточек размером с мужской кулак.
— И что там? — девочка с любопытством разглядывала неприглядную обертку.
— Да тебе какая разница, бери.
— Ну, уж нет, — отпихнула Дуня сверток. — Сначала скажись, а так не возьму.
— Ишь какая, а я думал, ты простота деревенская. Ладно уж, смотри, — Юрко развязал грязную тряпицу. В ней оказался свернутый пояс — простой, без золотого и серебряного плетения, без жемчугов и яхонтовых каменьев. Правда тканый узор был необычным, мудрено закрученным — цветы и листья в нем переплетались в страстных объятьях, что-то дикое, необузданное, глубинное прорывалось через витые нити. Вроде и просто, а попробуй повтори, и не получится.
— Чудная вышивка, не видала такой, — девочка завороженно рассматривала узорочье.
— Колдовская, ведуньи ткали, — Юрко быстро завернул пояс в тряпицу. — Бери.
— Ведовской не возьму, грех это — от волхования вещи в избу вносить, — Дуня решительно отпихнула сверток.
