— Не обижу, не бойся. Смотри, — он достал из-за пазухи небольшой медный крестик, — крещенный я. Вот, целую, что никому тебя в обиду не дам. Собирайся быстрей, а то боров наш очухается, шуметь станет.
— Я сейчас, я быстро! — радостно заулыбалась Дуняша.
«Хороша», — тихо прошептал чернявый.
— Что? — не расслышала Евдокия.
— Темнеет уж, говорю.
— А-а.
Дуня заметалась по клети, в медный бабкин котел она кинула кусок сала, припрятанный под тулупом от вездесущей Новицы, горсть сухарей, мешочек с крупой, совсем крохотный узелочек соли и четыре луковицы. «Маловато еды на двоих до Смоленска дойти, так пора грибная, опять же ягоды. Протянем». В котел также легла сменная рубаха и рушник. На себя Дуняша поверх рубахи и поневы натянула шерстяной навершник
[28], осень на пороге, ночи холодные. «Кожух бы еще из избы прихватить да тяжело с ним по болотам будет идти. Серебра много, к зиме в Смоленске куплю». Евдокия обернула котелок большим платком, из концов которого сделала заплечные ремни. Забросив поклажу за спину, девушка подошла к спутнику:
— Я готова.
— Быстра, — похвалил Юрко.
Они вышли на двор. День стремительно угасал. Из козлятника доносились злобные вопли. Пасынок ругал мачеху распоследними словами, грозил, когда выберется, свернуть ей шею. Дверь тряслась под ударами большого тела.
— А говорила — убил, живехонький, — подмигнул Юрко притихшей Дуняше, — Эй, муж почтенный! Не заткнешься, я тебе самому шею сверну!
В козлятнике сразу благоразумно притихли.
Дойдя до калитки, Дуня вспомнила, что забыла сапожки:
— Я вернусь, обувку поменяю, — виновато попросила она. — В лыченицах по болоту топко.
— Куда! — поймал ее за руку Юрко. — Вот твои сапоги, обувай.
Он протянул ей сафьяновые сапожки. «Ловко как прихватил, а может он действительно тать, а про князя все враки, — мелькнула тревожная мысль, — а хоть и так. Мне ж с ним детей не крестить, а только до Смоленска дойти».
Чернявый поднял откуда-то из травы щит, кожаный мешок и тул
[29] с луком и стрелами. Все это он лихо закинул за спину и лукаво улыбнулся Дуняше:
— Не тать я, а без сапог в лесу тяжко.
«Мысли он что ли читать умеет?»
— Чего тут читать, простота деревенская, у тебя все на лице написано, — Юрко сверкнул хищным оскалом.
Дуня поджала губы:
— Мы не в деревне, а в селе живем, нешто церковь Божию не заметил?
— Очи твои голубые заметил, а до церкви вашей не добрел.
— Всю дорогу так-то поддевать станешь? — Дуня натянула повой пониже к глазам.
— Как кормить дорогой станешь, ежели вкусно, так язык прикушу.
Они побежали в объятья дремучего леса, быстро растворяясь в сумерках.
Глава II. Вместо каши
Лесная дорожка, едва приметная в сгустившемся мраке, уводила Дуняшу все дальше и дальше от родного села. Позади в спину вздыхала красная августовская луна. «Что я делаю? Куда я иду?» — пришло запоздалое раскаяние. Теперь, остыв от столкновения с Кривко и потрясения от появления чернявого, Евдокия посмотрела на все со стороны: «Ушла из дому с незнакомым человеком, положившись только на его слово. Дура наивная! Ведь я в его власти, что угодно может со мной сотворить. Ну и что, что я ему жизнь спасла, кто сейчас добро помнит? А как прознают, что я с мужем чужим по лесу брела, да любой меня гулящей назовет. Уж не отмыться… А могилки? Кто ухаживать станет без меня? В небрежении останутся, травой порастут». Слезы навернулись на глаза. Не увидеть ей больше: ни родную церковь, ни погост, ни лесные тропинки, косогоры, старый дуб у развилки. Никогда — страшное слово.
Впереди уверенной походкой, расправив плечи и что-то насвистывая себе под нос, шел Юрко.
— Что приуныла? Только вышли — уж домой захотелось? — кинул он ей не оборачиваясь.
«Все то он чует, по-звериному».
— Что же мне и взгрустнуть нельзя? Ведь навсегда ухожу.
— Грусти, коли охота, — пожал он плечами.
— А зачем нам болотом идти? — решила отвлечься разговором Дуняша, — Нешто по дороге нельзя, и короче вдвое. Никто тебя все равно не признает, много воды утекло.
— Не болотом, а по краю. Я так прошлый раз утекал. В трясину не полез, утопнуть боялся, а бочком к броду вышел. Спокойней лесом. Показалось мне кое-что, как сюда шел, может лишь почудилось, да береженного Бог бережет.
— А что почудилось?
— Да так, — отмахнулся Юрко, явно не собираясь объяснять.
«Мутный он какой-то, все то у него загадки. Может домой поворотить, пока далеко не отошли? Кривко при Новице меня не тронет, а по утру к отцу Онуфрию побегу, расскажу, все как было, заступничества попрошу. Он отца любил, может поможет в Спасо-Евфросиньевский монастырь пристроиться. Знатная обитель. Вот, где бы душа спокойна была… А как чернявому сказать, что передумала? Ведь обещала домой не проситься, что же я своему слову не хозяйка? Господи, не дай пропасть!» Дуня перекрестилась, стиснула зубы и пошла вслед за воином. Будь, что будет.
Юрко резко остановился, так, что девушка от неожиданности врезалась в широкую спину.
— А это что? — чернявый пригнулся, словно кот перед броском. — Костер горит. Слушай, ты постой тут, а я пойду — разведаю.
— Чего тут разведывать, знахарь там живет Сновид, ведовством кормится. Ему в селе жить не дозволяют.
— Знахарь, говоришь? — опять расслабился Юрко, снимая ладонь с рукояти меча. — Ну, пошли посмотрим, каков у вас там знахарь.
— Давай не пойдем, — взмолилась Евдокия, от волнения хватая парня за рукав, — видишь, луна в полноте. Колдует небось, силы леса призывает, нежить всякую. Недоброе это. Стороной обойти надобно.
— Вот еще, у нас кресты на шеях, чего бояться? Поспим под крышей последнюю ночку в сухости да тепле. Опять же, может покормит. Он у вас нрава какого?
— Сварливого. Не даст он тебе ничего. Пойдем мимо.
— Мне, да не даст? — хмыкнул чернявый. — Куда он денется?
И Юрко пошел на огонь, за ним, от досады прикусив губу, побрела и Дуня.
— А что же ты, дочь дьяка, к волхву поганому хаживала? — поддел Евдокию попутчик.
— Муж заставлял за зельями да травками ходить, а сама я не в жизнь не пошла бы. Да я об том на исповеди каялась.
— Не ты одна, глянь, как здесь тропинка-то притоптана. Много вас христиан до волхования охочих.
У старой вросшей в землю избы горел небольшой костерок, над ним на деревянной жерди висел котел, в безветренный воздух белым столбом поднимался густой пар. Сухой маленький старичок сидел рядом на березовой колоде, уставившись в огонь. На его высоком уходившем в плешь лбу играли отблески пламени. Время от времени старик вскакивал и кидался помешивать варево огромным черпаком, потом опять умиротворенно усаживался, оправляя жиденькую бороденку. Все было обыденно и совсем не зловеще: ни тебе толпившейся вкруг поляны нечисти, ни диких завываний лесных духов, как рисовало Евдокии живое воображение.
