Важность, придаваемая удивлению, прослеживается и в той высокой оценке, которую Иисус давал детскому восприятию: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство небесное». В этом утверждении совсем нет ни «ребячества», ни «инфантилизма», оно отсылает к присущей ребенку способности удивляться, которую можно отыскать и у большинства зрелых и творчески развитых взрослых людей, будь они учеными, как Эйнштейн, или творцами, как Матисс. Удивление противоположно цинизму и скуке; оно является признаком того, что у человека мощная жизненная сила, что он способен интересоваться, ожидать нового, что он отзывчив. Это, по существу, установка на «открытость» – осознание, что жизнь более многогранна, чем представлялось прежде, опыт открытия новых, еще не освоенных горизонтов жизни, а также ее неизведанных глубин. Однако придерживаться этой установки нелегко. «Способность удивляться быстро оскудевает, – пишет Джозеф Вуд Кратч
[77]. – …Жизнь была бы намного богаче, чем она есть, если бы человек не был по своей природе существом, для которого вскричать “O altitudo!”
[78] гораздо менее естественно, чем бросить “Ну и что с того?”».
Удивление напрямую связано с тем, что человек считает высшей ценностью и смыслом жизни. Даже если оно вызвано трагическими событиями, оно все равно не является негативным опытом; и поскольку, по существу, оно расширяет жизнь, главная эмоция, сопровождающая удивление, это радость. «Высшее, чего может достичь человек, это изумление, – заметил Гёте, – и если первофеномен заставляет его удивиться, пускай он будет тому рад; ничего более высокого он дать ему не в состоянии…»
Удивление также тесно связано со смирением – не тем псевдосмирением, которое свойственно покорности и которое обычно есть лишь оборотная сторона высокомерия, но со смирением человека широких взглядов, такого, который умеет принимать «данное», точно так же как и сам он, благодаря своим творческим силам, способен давать. Древний термин «благодать» принимает здесь особенно широкий диапазон значений, несмотря на то что для большинства людей это слово настолько прочно слилось с обветшалыми формами вроде «благодать Божия», что утратило всякий смысл. Говорят о благодатном крае, о благодатном дожде, о благодати великодушия. Благодать есть нечто «данное», появление новой гармонии, и она непременно «побуждает сердце к изумлению».
Мы должны подчеркнуть, что, употребляя термины «изумление», «смирение», «благодать», мы не имеем в виду пассивного человека, который становится объектом чужих действий, как это иногда имеет место в традиционном религиозном поведении. В нашем обществе очень распространено ошибочное мнение, что человек «отдается» творческому опьянению, или любимому человеку, или религиозной вере. Словно под действием силы тяготения человек «падает» в любовь, или его нагоняют и ловят «небесные гончие», или же в моменты сочинения музыки или рисования его вдруг охватывает чувство, будто он «сам не свой». Удивляет одновременно и то, насколько в нашей культуре распространены эти стереотипы пассивности, и то, насколько они ошибочны. Любой художник, писатель или музыкант – все те, кто как раз и должен бы оказываться «вне себя», – скажет вам, что в моменты творческого опыта все происходит с высокой степенью осознанности и очень активным вовлечением с его стороны. Используя для сравнения сексуальную жизнь, можно представить ситуацию, в которой человек вступал бы в сексуальный контакт, «полностью отдавая самого себя», и при этом без всякой эрекции, совсем не шевелясь, а значит, и без всякой взаимосвязи с партнером. Такая пассивность совершенно бесполезна как в сексуальной, так и в любой другой сфере. Даже по степени отзывчивости можно заключить о живости. Музыка Крейслера безразлична сильно пьяному и тому, кто замкнулся в своем высокомерии или потерял чувствительность любым иным образом. И конечно, благодать или определенное качество любого опыта прямо пропорциональны тому, насколько активно человек в него вовлекается. Один пациент, проходивший курс терапии, смог выразить эту мысль просто, но красиво: «Благодать Божия состоит в умении меняться».
Подход, который мы рекомендуем здесь как творческое использование наследия прошлого, открывает возможность по-новому взглянуть на совесть. Как известно любому, совесть в целом понимается как звучащий внутри человека негативный голос традиции – «Да не посмеешь!», доносящийся от Моисея на горе Синай, голос запретов, которым общество в течение сотен лет обучало своих членов. Поэтому совесть словно удавка человеческой деятельности.
Склонность рассматривать совесть как то, что говорит «нет» индивиду, когда тот намерен действовать, настолько укоренена, что срабатывает почти автоматически. Когда я обсуждал этот предмет со студентами колледжа, один студент заявил, что совесть вполне можно использовать положительно. Я согласился с ним и попросил привести примеры, он ответил так: «Когда не хочется идти на занятие, совесть говорит тебе, что это сделать нужно». На это я заметил, что приведенное предложение все-таки отрицательное. Тогда он задумался и привел второй пример: «Когда не хочешь учиться, совесть заставляет тебя». Поначалу он совершенно не заметил, что и этот пример был отрицательным. В обоих случаях совесть направляла свое действие против предполагаемого «желания» человека; была «надсмотрщиком», «кнутом». Главное же в том, что ни в одном из примеров, приведенных юношей, о совести не сказано ничего, что помогло бы увидеть в ней проводника, помогающего извлечь наибольшую пользу из занятия, или разглядеть в совести голос своих наиболее глубоких намерений и целей, связываемых человеком с получением образования и обучением.
Совесть – это не набор унаследованных запретов, стесняющих личность, душащих ее витальность и импульсы. Но не следует думать, что совесть полностью свободна от традиции, как было в либеральный период истории, когда считали, что каждое решение принимается de novo. Совесть, напротив, есть доступная человеку способность нащупать наиболее глубокие уровни своей проницательности, этического чутья и сознания, так что традиция и непосредственный опыт оказываются не противопоставлены друг другу, а переплетены. Этимология слова подтверждает эту мысль. Составленное из двух латинских слов, одно из которых значит «ведать, знать» (scire), а другое выражает «со» (cum), слово «совесть» очень близко термину «сознание». На самом деле, в некоторых странах, например в Бразилии, одно и то же слово («consciencia») используется и вместо «совести» [conscience], и вместо «сознания» [consciousness]. Если Фромм считает, что совесть – это «призыв человека к самому себе», призыв здесь противопоставляется не исторической традиции как таковой, но авторитарному применению традиции. Потому как перед человеком открыта возможность следовать традиции, и покуда это остается так, традиция выступает помощником человека в деле получения им своего собственного опыта наивысшей осмысленности.
Тем самым мы стремимся подчеркнуть положительные черты совести – совести как индивидуального метода, при помощи которого в глубине самих себя постигают мудрость и достигают озарений, совесть как «раскрытие», проводник к более всеохватным формам опыта. Именно на это ссылался Ницше, бросая победный клич «по ту сторону добра и зла», это имел в виду Тиллих, вводя понятие трансморальной совести. С этой точки зрения теряет истину утверждение «совесть делает из всех нас настоящих трусов». Скорее, совесть – это стержневой корень мужества.
