– Что случилось? – спросил я в пространство, в сторону матрон, которые что-то кудахтали друг другу, явно соревнуясь в святом негодовании.
– Такая трагедия… Такая трагедия… – услышал я в ответ, и одна из почтенных горожанок незаметно перекрестилась.
– Вроде какой-то ксендз повесился, – сообщил не терпящим возражений тоном господин в шляпе и с собачкой.
– Да перестаньте вы! И не стыдно так говорить? Это несчастный случай.
Наклонившись, я перенес ленту над зонтиком и двинулся внутрь. Такие решительные поступки часто себя оправдывают, нужно только действовать не колеблясь. Входить как к себе домой.
– Куда! Нельзя! Прохода нет! – крикнул постовой изнутри «шкоды».
– Юридическая контора столичной курии, – повелительно бросил я через плечо, не замедляя шага. – Настоятель мне звонил.
Постовой остался в машине. Проскользнув в ворота, я оказался на том же мощеном дворе, что и вчера. Там стояли двое полицейских в форме и усатый господин в кожаной куртке, окруженный несколькими монахами.
– Говорю вам – я ничего не стану делать, пока не приедут альпинисты. Мы уже звонили. Судмедэкспертиза тут ничем не поможет, – разглагольствовал усатый. – Куда через окно? Никак не получится, веревка привязана к чему-то на карнизе – не подойти! Может, вы, ксендз, возьмете на себя ответственность, если кто-то свалится?
– Но как он туда забрался?! – раздраженно бросил кто-то. – Он же панически боялся высоты. На хоры никогда не заходил! И ни за что в жизни не поднялся бы на колокольню.
– Эй! Сюда нельзя! – крикнул кто-то, увидев меня. Плечистый привратник, сегодня облачившийся в серую рясу, двинулся в мою сторону, будто носорог.
– Я к брату Альберту! – возмущенно ответил я. – Мы договорились о встрече. Это срочно!
– Какому брату Альберту? – рявкнул полицейский с блокнотом в руке.
– Случайно не так звали погибшего? – заинтересовался усач.
– Какого погибшего? Он должен был мне кое-что передать!
– Что ж, похоже, не в этот раз.
Только теперь я заметил, что все то и дело поглядывают вверх. Я проследил за их взглядами до самой вершины пронзавшей небо остроконечной колокольни, выглядевшей еще более готично, чем сама готика. Он свисал из стрельчатого окна, со стороны монастыря, медленно вращаясь вокруг собственной оси и довольно широко раскинув руки, словно жуткое елочное украшение. Капюшон рясы упал ему на лицо, из-под просторного одеяния виднелись только кисти рук и ботинки.
Он повесился.
Монах повесился. На колокольне.
– Шли бы вы отсюда, – сказал привратник, хватая меня за плечо. – Идите, идите.
– Минуту, – спохватился усатый в куртке. – Вы его знали? – Он ткнул пальцем вверх.
– Я не вижу, кто это. Я должен был встретиться с неким братом Альбертом. И я его не знал. Знакомый знакомого.
– Мне очень жаль, но вы с ним больше не увидитесь. Уходите, пожалуйста. Тут не на что глазеть.
И правда, что за достопримечательность – монах, свисающий с колокольни. Кто бы стал на такое глазеть?
* * *
Вечером я спустился в подвал. Нашел голый, неприметный кусок стены и замо́к, спрятанный под притворяющейся выключателем маскирующей крышкой. Петли скрывались внутри фальшивой канализационной трубы, вертикально рассекавшей стену. Приоткрыв тяжелую дверь, я зажег свет.
Здесь ничего не изменилось. Придвинутый к стене кухонный столик с лампой и калькулятором, самосборные полки, заставленные коробками, жестянками, банками и самыми странными предметами. В середине – ровно уложенные, стянутые резинками пачки банкнот и горсти золотых монет, отчеканенных несуществующими империями. Пятирублевки, крюгерранды, пятидолларовики, соверены, несколько дублонов. Связанные веревкой точно баранки кольца, даже несколько слитков золота.
Мои оболы.
Слишком много для добычи убийцы-маньяка. Меня преследовала бы вся полиция, а прессе хватило бы корма на многие месяцы.
Я погладил помятый шлем М-1, старый добрый brain bucket, покрытый истлевшим чехлом, окрашенным в уже забытый leaf pattern. Вещь, одному Богу известным способом оказавшаяся на нашем блошином рынке. Едва увидев этот шлем, я почувствовал, что он обладает сильным Ка и когда-то спас жизнь человеку в джунглях под Нячангом. Похожий на абордажную саблю, большой охотничий нож-тесак, позволивший кому-то выжить во время Январского восстания
[4]. Обрез – прогнившая развалина, которую, даже если бы нашли, сочли бы «непригодной для использования». Проржавевший спусковой механизм, треснувший замок, прогоревший ствол, сломанный боек курка. Тем не менее эта обрезанная до размеров большого пистолета когда-то прекрасная английская двустволка позволила сохранить голову на плечах некоему карпатскому контрабандисту и браконьеру начала двадцатого века, а потом в руках его сына отправилась на партизанскую войну в лес, и человек этот уцелел, постоянно держа ее за поясом на спине, даже когда не было боеприпасов для охотничьего ружья двенадцатого калибра, хотя ему пришлось сражаться с немцами, словацкими фашистами, а позже – с коммунистами. Я это чувствую. Я чувствую такие вещи.
Именно потому я ходил на блошиный рынок и выискивал подобные предметы. Это могло быть что угодно – портсигар, трубка, часы, монета, елочный шарик. Иногда – лишь заржавевшие или позеленевшие останки. Но их Ка оставалось по-прежнему могущественным. Талисманы. Я гладил их ладонью и иногда покупал.
В этом мире они были трупами. Прогнившие, ржавые и покрытые патиной призраки переживали вторую молодость в Междумирье. Здесь они были мертвы, но там их Ка сияло во всем блеске, и они все так же хотели оберегать своего владельца.
Попадались и вещи, которые действовали противоположным образом. Столь же банальные предметы, но пропитанные несчастьем, словно радиоактивным излучением. К ним у меня не возникало желания даже прикасаться.
Почти не колеблясь, я снял с полки бутылку с мутной травяной настойкой, где плавали кусочки сушеных грибов.
Только одну стопку.
Один переход.
Я выбрал на полке компакт-диск с записями, которые сделал сам в краю эвенков, а также в Бурятии и на Чукотке. Дилетант не заметил бы в этой музыке ничего особенного – заунывные, монотонные песнопения колдунов, колокольчики и бубны. Такие же, как и те, что я давал слушать студентам. Некоторые, однако, не годились для презентации на лекции. Они были настоящими и слишком могущественными, уже не говоря о том, что я сам улетел бы из-за кафедры прямо в Страну Духов или бог знает куда еще. Но легко могло бы оказаться, что из-за меня кто-то пострадал. Я и без того пользовался репутацией одержимого психа; еще не хватало, чтобы мои лекции прославились эпилептическими припадками, случаями одержимости и галлюцинациями. Есть вещи, которые можно исследовать, публиковать в книгах и научных работах, и есть такие, которые лучше не трогать. Делать вид, будто никогда их не видел, и держать в сейфе.
