– Мы же их убили.
– В чистилище? Или, вернее, в Междумирье? Шутить изволишь. Может, несколько и перешло, но остальные сейчас поднимутся. Побитые, разорванные, но поднимутся. Я хочу их перевести. Они мне заплатили, и я перед ними в долгу.
– И что с того, что заплатили? Переведи меня! Я тоже тебе заплачу.
– Ты еще не заплатил. Сперва они.
– Ты уже получил свое, похититель душ.
– Вряд ли это знание тебе теперь пригодится, старик, но запомни – для наемников честь порой значит больше, чем для идейных фанатиков. Впрочем, тебе все равно не понять. Хочешь, чтобы я тебе помог? Тогда посодействуй. Ты велел похоронить меня живьем, сукин сын!
Он опустил голову и какое-то время молчал. Капитулировать нелегко.
– Согласен.
– Иди наверх и скажи своим дружкам в халатах, что и как. Я жду.
Партизаны входили по одному, иногда по двое, опираясь друг на друга. У них был такой вид, будто их сожрал, а потом высрал тигр.
– Пять царских золотых, под грушей в поле…
– У меня ничего нет, пан поручик. Совсем ничего.
– Не страшно, друг. Ротмистр уже за вас заплатил.
Так продолжалось довольно долго.
– Теперь переведешь меня, перевозчик?
– Обол, старик. Ты должен оставить позади тот мир.
– Мои братья поставили на моей могиле Терновый крест. Знак нашей веры. Он не принадлежит католикам. Он наш. Забери его. Под слоем железа – золото. Это могила Пресвитера. Золото внутри. В душе. Символ. Забери его. Он твой.
– Я не кладбищенская гиена, черт побери. И не стану грабить твою долбаную могилу, будь в ней хоть алмаз Кохинор. Придумай что-нибудь получше.
– Все, что у меня было, принадлежало ордену…
– Какому на этот раз? Думай.
Он опустил голову. Я решил ему помочь. Может, положение мое и лучше, но каждый блеф когда-нибудь заканчивается, а монах был сильнее.
– Мне нужна книга.
Он поднял потрескавшееся гранитное лицо.
– Ты же говорил, что не знаешь, где она!
– Я в самом деле не знаю. Но найду ее. Кто-то прячет, кто-то находит. Мне нужна книга. Если не будешь со мной откровенен – не перейдешь. Ты должен признать, что она моя. Она мне нужна.
– Но без нее… орден…
– Станет ничем. И хорошо. Вы мне здесь ни к чему. Тут и без того, можно сказать, обитель отверженных, еще не хватало дьяволов-любителей, которые станут ее превращать в ад. Оставь суд Божий Богу, дедуля! Такова моя цена. Ты отдаешь книгу и велишь своим приятелям в гоблинских костюмах, чтобы оставили меня в покое и проваливали. Они должны забыть о книге и убраться из моей страны. Либо прикажи меня прикончить, сделай из моей жопы космодром и сиди себе тут. Развлекайся до упаду. У тебя будет куча времени. Весь пепел, вся пыль – все твое.
Мы молча сидели в полумраке.
Очень долго.
– Орден уходит корнями в начало третьего века от Рождества Христова, – сказал он. – Я черпаю из знаний, которые старше, чем ваша Церковь. Подумай, что хочешь уничтожить.
– Обол.
– Согласен. Книга твоя.
– Иди и скажи своим дружкам.
Он вышел из землянки. Я остался ждать, борясь с несмелой надеждой.
Затушив сигарету в банке из-под тушенки, я встал и перевел его. У меня не было никакого желания к нему прикасаться, но так полагалось. Чтобы все закончилось.
– Иди к свету, – сказал я, на этот раз не слишком убежденно.
Я вышел наружу, прямо в туман. И в хоровое оглушительное карканье сотен воронов, обсевших все деревья.
Прямо на четырех Плакальщиков, стоявших перед входом. Что ж, я ухожу. Вы получили, что хотели, теперь отправляйтесь в свои тела, лежащие в чистеньких постельках в гостиничных номерах.
– Стой, похититель душ! – услышал я на ужасном ломаном английском, с явным французским или, может, бельгийским акцентом.
Плохо дело.
– Уходите! Вы слышали волю Иоанна Пресвитера! Вы ошибались. Теперь уходите.
– Это он ушел. Теперь я Иоанн Пресвитер. – С жутким акцентом и топорной грамматикой это прозвучало как заявление африканского полковника «Now I am the president». – Ты самозванец. Похититель душ. Кто дал тебе право освобождать души из чистилища? Ты служишь мамоне! Служишь дьяволу! Смотри! – Они расступились, и я увидел лежащий на земле большой крест, достававший длинной перекладиной до глубокой ямы посреди поляны. Крест, полностью покрытый шипами. – Уно пеккато, унус спинус.
Один грех – одно терние.
За спиной у меня находилась глухая пустая землянка. По сторонам и впереди – Плакальщики. Они были лишь людьми. Я видел, что у них течет неоновая кровь, как и у меня. Двоих я убил. Но они были очень сильны. И их – четверо, а я один. К тому же без оружия.
У меня оставалось лишь Ка смешного дешевого перцового баллончика, который я украл у несчастного охранника в больнице. Маленькая жестянка со сжатым сгущенным соком перца чили.
В умелых руках – смертельное оружие.
Они прыгнули ко мне вдвоем, с обеих сторон одновременно. Я пнул первого в колено и сумел освободить одну руку, но второй выдернул меня из глубокого входа в землянку будто котенка.
Достав жалкий аэрозоль, я нажал на головку. Двухметровый язык гудящего пламени ударил прямо в лицо Плакальщику, превратив внутренность капюшона в костер. Я ошеломленно смотрел, как пылающая человеческая фигура, хрипя и воя, катается по земле.
Это не драка на дискотеке и не аэрозоль со слезоточивой жидкостью. Это Ка оружия. Оно может выглядеть как нож, ружье или покрытая знаками кость.
Или как баллончик с перцовым газом.
Глупцы!
Второй получил струю пламени в плечо и полу одеяния. Я смотрел, как он в панике бежит среди деревьев, охваченный огнем, и в это мгновение один из оставшихся извернулся словно юла и изящным пинком выбил баллончик из моей руки. Тот полетел в кусты, а в моем распоряжении остались лишь кулаки, ноги, лоб и локти.
В конце концов они поволокли меня, воющего, вырывающегося, лязгающего зубами и дергающего во все стороны головой, к лежащему на земле Терновому кресту.
Шипы вошли в меня будто живые. Я запомнил лишь взрыв красно-пурпурного света и собственный пронзительный вопль, похожий на вой волка и крик сокола.
А потом – короткая вспышка. Будто удар молнии.
«Всем отойти! Заряжаю! Четыре, три, два, разряд! Нет ритма! Еще раз! Заряжаю! Адреналин! Быстрее! Где кислород? Четыре, три, два…»
Один грех – одно терние.
Поставить меня не успели.
Вóроны взлетели, когда я лежал на земле, а шипы не прошли насквозь. Я почувствовал, что мучители отпускают меня, перестав насаживать на тернии, а сами превращаются в орущие, каркающие и мечущиеся стаи птиц.
