Я прибыл на Гаити в апреле 1982-го. С собой у меня были первоначальные догадки, письмо психиатру Дуйону, лечившему Нарцисса в Порт-о-Пренсе, и две фамилии, которые в Лондоне мне дали в Би-би-си, а именно: Макс Бовуар
[44] – рафинированный представитель интеллектуальной элиты Гаити, и Марсель Пьер – жрец культа водун или хунган, предоставивший англичанам образец пресловутой отравы. «Зло во плоти», по словам одного журналиста.
Подлетая к Гаити, нетрудно понять ответ Колумба на просьбу королевы Изабеллы
[45] показать ей, как выглядит остров Эспаньола, будущий Гаити
[46]. Схватив листок бумаги, который был под рукой, он смял его и швырнул на стол. «Вот она», – сказал мореплаватель
[47].
Колумб попал на Гаити через Сан-Сальвадор, где произошла первая высадка на землю двух будущих Америк. Тамошние жители рассказали ему про гористый остров, где жёлтые камни сверкают в речной воде. В придачу к золоту, адмиралу достался тропический рай. Он с восторгом живописал королеве здоровый климат и плодородие земли, где рекам нет числа, а деревья растут до самых небес.
Аборигенов племени аравака он хвалил за щедрость и добродушие, умоляя королеву взять их под свою опеку. Что и было сделано. Приобщение туземцев к прелестям европейской цивилизации XVI-го века проходило столь благотворно, что за следующие пятнадцать лет их стало 60 тысяч вместо полумиллиона. Ещё одной жертвой европейской жадности стали пышные леса. С исчезновением эвкалипта, сосны, махагони и палисандра нежная тропическая почва обратилась в сажу, от которой почернели реки.
Наблюдая с высоты пустынные ландшафты и оголённые склоны, я представлял колонизаторов не иначе как в образе саранчи, занесённой на остров чумными ветрами четыре сотни лет назад.
Стольный город Порт-о-Пренс распростёрт посреди знойной равнины на краю залива в окружении гор, а за ними взмывают другие горы, создавая иллюзию огромных просторов Гаити, в которых теряются мириады людей, но суровая статистика неумолима.
На всего-то 10 тысячах квадратных миль там обитают 6 миллионов человек. Первое впечатление от столицы – хаотическое мелькание жителей, город безумный и неудержимый. Прибрежные трущобы в испарениях прачечных. Памятники – истуканы, словно покрытые струпьями проказы. Пламенеющие ветви делоникса
[48] вдоль улиц, пропахших рыбой, потом, золой и нечистотами.
Ослепительные фасады казённых зданий и президентский дворец неземной белизны. Крики и завывания базарных торговцев, треск допотопных моторов, едкий чад выхлопных газов. Словом, вся прелесть и вся мерзость типичной столицы третьего мира налицо, но взгляд новичка замечает кое-что ещё. Гаитяне не ходят, а проплывают с гордым видом. Сложены они безупречно. Смотрят весело и дерзко, беззаботные на вид.
В столице, омытой утренним дождём, есть порочное обаяние. И это не обман зрения – городской воздух наэлектризован первозданной энергией кутежа сильнее, чем в других местах Южной и Северной Америки. Заметив это с первых минут и ощущая потом в последующие месяцы, проведённые на острове, я не сразу сумел понять природу такого положения дел. Разгадку подсказало мне зрелище, виденное в дальнейшем неоднократно. На выезде из аэропорта мне попался гаитянин, танцующий в лучах заката с собственной тенью, сохраняя здоровый вид человека, довольного жизнью.
Меня приютил отель «Олоффсон», чьё аккуратное здание, утопая в побегах бугенвиллеи
[49], было словно пропитано позабытым воздухом американской оккупации. Оставив багаж на вахте, я сразу отправился к Максу Бовуару, который жил в Мариани, на юге столицы, по ту сторону шумной магистрали, известной как Карфур-Роуд. Просачиваясь вглубь острова, по ней проходит весь транспорт, это не шоссе, а скорее живые подмостки, на которых зримо явлены быт и драма большого города. Мой водитель как рыба в воде петлял на дороге среди грузчиков под гнётом всевозможной клади: от льда и угля – до мебели и рыбы. Со всех сторон ползли расписные автобусы, подбирая пассажиров, несмотря на отсутствие мест. Нахальные торговки трясли товаром с порога лавчонок, ремесленники кроили из покрышек шлёпанцы и выковывали рессоры из металлолома. Девицы в облегающей синтетике маячили в дверных проёмах, увитых каладиумом
[50].
Грязный, пёстрый и шустрый бульвар с множеством забегаловок, манящих прохожего заглянуть внутрь. Сразу за погостом, с вымытыми добела надгробиями, дорога вдруг широко раскрывается, и ты впервые после Карфура чувствуешь близость моря. Проехав около трёх миль туда, где камни омывает вода, шофёр повернул в какую-то рощу.
У ворот меня встретил слуга. Минуя чудный сад, мы проследовали в пристройку на другом краю усадьбы. Там, на фоне пыльных амулетов и полотен африканской живописи, меня дожидался Макс Бовуар. Он был чрезвычайно импозантен – рост, манеры, костюм. Свободно владеющий несколькими языками, он подробно расспросил меня о прежней работе, о научных интересах и о цели моего визита. Я, в свою очередь, ознакомил его со своей первоначальной гипотезой о роли ядов при изготовлении зомби.
– Ох уж эти зомби! А вас не рассмешит жалкий вид этих несчастных?
– Трудно сказать. Не больше, чем мой собственный, вероятно.
Мой ответ вызвал улыбку:
– Сказано по-гаитянски. Мы, в самом деле, потешаемся над нашими бедами, сохраняя это право только за собой. Боюсь, что вам долго придётся искать этот яд, мистер Дэвис, – продолжил он после долгой паузы. – В зомби превращает не отрава, а бокор.
– Бокор?
– Священник-левша, – пояснил он загадочно. – Хотя разделять левшей и правшей неправильно
[51].
