– И его, и его семью.
– Ну и как он поживает?
– Живёт…
– Ага, кто из могилы выполз, держится бодрячком. Только честно, белый, ты бы пригласил его потрясти кое-чем на танцполе, будь ты бабой? – Симон раскололся от собственной шутки. Это раскатистое ржание опять врезалось мне в уши.
– Говорят, он завёл адвоката. Пытается вернуть себе земельный надел, хочет на нём трудиться.
Это рассмешило Симона ещё больше.
– Ну и полудурок же этот ваш Нарцисс! Кто ж ему в столице поможет, если все односельчане против него? Вот что, Бовуарша! – обратился он к Рашель. – Меня это всё достало. Приводи своего белого негодника завтра утром, и займёмся делом.
В ту ночь, пока Рашель и остальные отсыпались под крышей ночного клуба, я маялся, пытаясь понять, что же означает весь этот театр абсурда. Меня не удивила и не волновала осведомлённость Симона о моей деятельности. Мы не делали из неё секрета, и узнать о ней можно было от кого угодно. Меня смущал сам этот человек. Я не мог его упустить, но я его едва знал. В нём было какое-то ускользающее обаяние. Нечто первобытное, внушавшее страх. В туго натянутой на этот остов чёрной коже, казалось, скопилась вся мощь его племени. И если она, эта оболочка, лопнет – достанется всем людям по первое число. Вот что я чувствовал в ту ночь, как и при первом знакомстве, а на утро мои предчувствия подтвердились.
Группа людей из Петит Ривьер приехала за нами около полудня, но слухи о ней дошли ещё раньше. Мне было сказано, что на тамошнем кладбище не осталось ни косточки. Их было пятеро. Двое сидели в фургоне пикапа, один – в военной форме, вёл себя как начальник. Остальные трое по виду не отличались от горных крестьян. На голом черепе одного из них волос почти не было – профессиональная болезнь колдунов, «толкущих в ступе» смеси для зомби, как мне объяснили.
Эрар Симон направил нас в притвор своего храма. Переговоры шли через посредников, которые не представились. Произнеся в начале пару сухих фраз по делу, Эрар дал понять, что главный здесь он, и потом редко брал слово. В числе переговорщиков был какой-то военный чин, который опекал крестьян, хотя те говорили от своего имени. Тяжёлый креольский акцент выдавал их горское происхождение. Они утверждали, что у них в руках есть один зомби, и предлагали изготовить образец порошка. Мы торговались, а плешивый вожак заламывал цены так нагло, будто эти астрономические суммы уже были у него в руках. Двум его партнёрам происходящее было явно по душе, приседая на корточки, они подбадривали лысого. Когда я срезал цену, оба изображали на лицах праведный гнев.
Эрар Симон слушал нас молча, откинувшись на спинку кресла, с громадным животом, свисавшим до колен, не двигаясь с места. В пальцах правой руки тлела сигарета с ментолом, пальцы были неподвижны. Двум его партнёрам сценка была явно по душе. Он вёл переговоры, не проронив при этом ни слова. Наконец, устав от болтовни, он воздел обе руки и обратился к военному.
– Ну где оно? Тогда пусть приведут. Может быть, белый станет щедрее, увидев настоящего зомби.
Военный что-то сказал самому старшему из крестьян. После недолгой перебранки тот достал из пыльного мешка керамическую банку, обёрнутую красным шёлком. Эрар заржал, но в хохоте звучало раздражение.
– Не это, болваны, не это! Он в натуре хочет зомби увидеть!
Гневную отповедь его спутники поняли не сразу. Матерясь, он выставил всех нас за дверь. Селяне смылись, обладатели погон и чинов тоже проковыляли следом восвояси. Эрар, кум королю, с презрительным видом прошествовал обратно к себе в дом.
– Прикинь, белый! – сменило он гнев на милость, когда я его догнал. – Они хотели всучить тебе зомби-невидимку, потому что таможенная служба не пропустит зомби в натуре!
– Подождите, а… – начал было я выяснять, но недовольная гримаса на лице моего собеседника красноречиво сказала, что его окружают одни дебилы, и я из их числа.
– Три дня, – пообещал он снова. – Три. И ты это получишь. Езжай к себе.
Я снова хотел что-то сказать в ответ, но он махнул рукой. Его мелькнувшие в воздухе жирные пальцы отправили меня куда подальше.
«Значит, зомби существуют двух видов, – подумал я про себя. – Что ж, это совсем меняет дело».
Летом наравне с людьми по Гаити гуляют духи. Большую часть июля дороги заполонены паломниками. Мы отправились следом.
Выехав из Гонаива, мы с Рашелью спустились с гор на приморскую равнину, сперва проведав святые родники и грязевые ванны Сен-Жака, а затем пошли в селение под названием Лимонад
[142], и на праздничный фестиваль в честь Святой Анны. Площадь переливалась мириадами красок, тысячи ряженых духами гостей бесновались. Всё вокруг казалось нереальным.
Нас увлекло толпой народа, едва мы вышли из джипа. Наши тела завертело в коллективном танце, в пульсирующем лабиринте прижатых друг к другу тел. Нас словно с трудом проталкивало по набитому до отвала кишечнику какого-то исполинского зверя. Потом мы почувствовали твёрдую землю под ногами. Это были ступени церкви, которая высилась пристанью над морем безумия.
Ещё не отойдя от прежних впечатлений, мы вошли в неф церкви, пока не понимая, что творится там внутри. А вокруг нас копошился паноптикум людских уродств и увечий, созванный на Мессу Инвалидов. Там были прокажённые с изуродованными лицами, а вернее, уже лиц лишённые, жертвы слоновой болезни с ногами толщиной с древесный ствол, десятки умирающих, которые сюда приползли со всех городов и весей страны за отпущением грехов и подаянием. Зрелище жуткое донельзя, от которого хотелось поскорее сбежать.
Шедшая впереди меня Рашель заглянула в открытую дверь, и тут же отпрянула в ужасе. За дверью в тени распятия сидела какая-то женщина в чёрном с девочкой-рахитиком на руках. Голова бедняжки так опухла, что видна была каждая волосяная луковица. Смущённые ужасным зрелищем, мы повернули прочь. На полу сидело полно нищих в длинных грязно-бурых пиджаках, чьи полы они убирали, давая нам дорогу. Никто им ничего не подавал, но подлинною мукой было не их состояние, а обуявший нас страх.
Однако на крыльце вместо кошмара нас ждало подобие светлого явления людям божества. Между попрошаек протиснулась здоровая крестьянка, одержимая духом Огун, она была облечена в любимые цвета этого духа – синее с красным. На плече у неё сверкала красная сумка, полная сушёных початков ярко-жёлтой кукурузы. Раздавая еду неимущим и немощным, она извивалась с воистину неземным изяществом, а рука этой благодетельницы напоминала грациозную лебединую шею. Покончив с раздачей милостыни, она упорхнула в буйную толпу прямо с крыльца, испустив напоследок вопль вышнего восторга. Мы видели, как она бросилась в толпу. При её появлении люди расступались, давая её духу место для пляски. Когда же она совсем пропала у нас из виду, мы вместе с Рашель молча шагнули обратно в толпу.
