Мы так часто говорим о скрытых возможностях мозга, а на практике его потенциал сужается. По идее, ими обладает ум каждого человека, но по причинам, смущающих антропологов, у каждого народа они развиваются по-разному, в зависимости от бессознательного выбора культурной модели. На северо-западе Амазонки обитает малочисленное племя, технологически отсталое настолько, что до недавних пор его представители пользовались каменными топорами. Несмотря на это, своими познаниями в области тропической природы эти люди заткнут за пояс профессионального биолога. С детских лет они знакомятся с тайнами растительного мира, учатся понимать и прогнозировать поведение животных, контролировать урожаи сотен фруктовых деревьев. С возрастом их осведомлённость достигает фантастических масштабов: почуяв запах мочи за сорок шагов, охотник может с точностью определить по нему породу животного. Столь острое чутьё даётся этим людям не от природы, подобно техническим навыкам в нашем обществе, его развивают. То и другое необходимо для выживания с помощью узких, но тщательно проработанных практик, ради овладения которыми принято жертвовать рядом других.
В рамках той или иной культуры меняться, двигаться вперёд, значит делать выбор. Несясь с бешеной скоростью по автомобильной трассе, мы, сами того не замечая, автоматически принимаем множество решений, которые явно были бы не под силу нашим прадедам. Но ради такой стремительности мы пожертвовали умением видеть Венеру, узнавать животных не по виду, а по запаху, предсказывать погоду на слух.
Вероятно, важнейший выбор был нами сделан четыреста лет назад, когда стали специально «плодить» учёных, что никак не входило в цели наших пращуров. Массовая академизация знания стала плодом исторических обстоятельств, породивших наш нынешний образ мышления, который казался иным, будучи ничем не лучше прежнего. В основе развития каждого общества, включая наше, лежит стремление к единству, воля к установлению порядка взамен хаоса. Мы делаем едиными вещи разноликие и внятными для себя – непривычные. Жизненно важная потребность установить понятную и каноническую модель вселенной – вот стержень любой доктрины, религии, и, разумеется, науки. Отличие между научным и традиционным, нередко именуемым «невежественным», мышлением состоит в том, что последнее быстрее даёт его носителю всеобъемлющее понимание окружающего мира. Паутина верований водун соткана по методу «всё включено». Она даёт иллюзию осмысления всего сущего. В каком бы свете ни виделась такая система чужакам, местный житель руководствуется ею не по принуждению, а потому что по-другому не может. И всё же такая система работает, проясняя суть мироздания.
Научная мысль уводит в прямо противоположную сторону. Открыто отрицая такой всеобъемлющий подход, мы целенаправленно дробим своё видение мира, наши впечатления и заблуждения на множество осколков, якобы нужных для получения результата, который не противоречил бы законам нашей логики. Расчленяя предмет на части, подменяя иносказаниями те, что не поддаются объяснению.
Почему случайный прохожий погиб под деревом, рухнувшим в бурю? Учёный скажет что-нибудь про трухлявый ствол и аномальную скорость ветра. А если спросить учёного, почему именно тогда мимо дерева проходил злосчастный пешеход? Последует невнятный ответ про «закон подлости», «случайное совпадение» и «такую судьбу» – пустые слова, дающие лазейку для ухода от точного ответа. Вопросы остаются открытыми.
Для гаитянина каждой звено цепи этих событий имеет ёмкое, прямолинейное и удовлетворительное пояснение по канонам системы его верований.
Мы имеем право сколько угодно сомневаться в правоте его выводов, хотя выглядит наш скептицизм смехотворно. Во-первых, такая система работает. Более того, мы признаем удовлетворительными модели и теории наших учёных, хотя их аргументация не более прочна и объективна, чем та, какую слышит гаитянин от своего хунгана. Профанов мало интересуют движущие принципы науки, мы слепо верим её постулатам, так же, как крестьянин доверяет авторитетным хранителям традиции, не обременяя себя её самостоятельным анализом. А ведь у нас – учёных, тоже есть иллюзии, препятствующие научной работе. Возомнив, будто мы можем дробить вселенную на множество фрагментов до бесконечности и получить по ним, пускай субъективное, но исчерпывающее представление о её целостном устройстве, по обломкам. Самой опасной при таком подходе является наша уверенность в том, что мы ничем не жертвуем, ничего не теряем. А это совсем не так. Мы жертвуем умением видеть Венеру среди бела дня.
А утро было чудесное. Вершина водопада уловила первую зорьку, и верхушки деревьев на дне оврага бронзовели синхронно восходу солнца. Птичьи стаи парили волнами над долиной, в зыбком мареве рассвета оживали запах выгоревшего костра и ароматы цветущих лесных растений, воздух наполнялся голосами природы. Подобно цветам, тянулись к солнцу пробудившиеся паломники. Я тоже выглянул из тени, упиваясь тем, как меня мало, чувством, доселе мне не ведомым. Сказывалась усталость, но ещё сильнее действовала магия самого места и воодушевление окружающих, которых мало интересовал затесавшийся в их среду потрёпанный белый. Так и слонялся я между ними, не приставая с расспросами, довольствуясь ролью простого свидетеля чего-то, чего быть не могло в моей прежней жизни.
Всё утро по тропе, ведущей к водопаду, в мареве миража сновали пешие паломники. Они приходили целыми толпами, не заботясь о парадном виде – сплошной поток, за трое суток торжества прошло тысяч пятнадцать, и купальню, которая гнездилась в боковой части утёса, раздувало как карнавальный тент – от наплыва посетителей.
Утро сулило веселье, судя по лицам озорных детей, по кошачьим прыжкам городских щёголей на горных камнях, по хохоту сельских оборванцев при виде тучного чиновника. Но для тех, кто верил искренне, это был миг исцеления и очищения, выпадающий лишь раз в году, когда вода становится святой, ею можно омыться, утолить жажду, и даже унести с собой долю благодати в бутылке – каплю холодной разбавленной крови божества.
По пути сюда, на длинной каменистой тропе, идущей от Виль Бонёр, они уже постояли у дерева Легбы, хранителя перекрёстков, чтобы зажечь свечу с мольбой о поддержке. Теперь, прежде чем окунуться, они собрались вокруг водоёма, где уже разложили свою продукцию врачи-травники – замшелые коробочки, сушёные коренья, кульки с листвой жёлтого момбина, бадейки с водой и семенами. Хунган и мамбо читали лекцию о магических свойствах росы, зашнуровывая цветастые тесёмки на животиках ещё не познавших материнства девушек, и на пухлых животах матрон, которые потом повяжут эти освящённые ленточки на дерево мапу. У подножия могучего комля в ожидании помазания понуро стоит чёрный отрок. Чуть поодаль хунган массирует грудь больной старухи. Предлагая кому свечу, кому иконку или жестяной амулет, в толпе снуют торговцы. Посовещавшись с богами, какой-то молодец извлёк игральную доску и кости, затевая мини-казино.
Кому-то достаточно всего лишь коснуться воды, чтобы ощутить благодать, а кому и погрузиться в серебристый омут, оставив горстку приношений в виде риса, маниока и кукурузы. Но большинство устремляется прямо к водопаду, женщины, мужчины, старики и молодёжь, на ходу оголяя грудь, карабкаясь по скользким ступеням под каскады воды. Горный выступ делит надвое поток воды, ниспадающей с тридцатиметровой высоты, который дробится на сотни струй, ударяясь о камни внизу, и от каждой из них причащаются странники. Женщины, сбросив в воду замаранное тряпье, простирают руки к невидимым богам. Их молитвы глохнут в рокоте водопада, пронзаемом взвизгами детворы. Всё сливается воедино – лица, голоса, силуэты, страсти, парящая роскошь реликтовой флоры. Молодые люди лезут в толщу воды, срывающей с них остатки одежды, ударяя о камни их бесчувственные к боли тела. Но юноши не размыкают рук, сомкнутых в молитвенном экстазе.
