Заметнее прочих персонажей нашей истории изменилась Рашель. Осенью 1982-го года она стала изучать антропологию в университете Тафтса, но знакомство с Америкой только помогло ей глубже чувствовать себя гаитянкой. Теперь она вполне знала, где её дом. Её свободолюбие, которому открыты все пути, столкнулось с жизнью и обрело нужные рамки. Узнав о моих планах, она твёрдо решила принять участие в моих изысканиях. Она связалась со своим научным руководителем, и тема, которой мы стали заниматься, вошла в её учебную программу.
Мы знали, что первой будет беседа с Эраром Симоном.
Пополудни было душно, но как часто бывает летом, ближе к вечеру пошёл дождь. Ливень сменился беспросветной туманною моросью. Он прекратился так же внезапно, как начинался, и в наступившей тишине на улицах Гонаива, по которым гулял ночной ветер, сделалось тревожно. Снова вырубили электричество, и окна целых кварталов озарили сполохи керосиновых ламп. Фонари не погасли только на пирсе, под навесом кинотеатра теснилась толпа. В кинотеатре нас должен был ждать Эрар. Он любил смотреть фильмы. Кинематограф, «театр для бедных», оставался для него одним из каналов связи с внешним миром. Картины он смотрел урывками, пропуская начало и конец. Манера странная, но очень уместная для Гонаива, где американские боевики крутят в переводе на ломаный французский, едва понятный креолам.
Безногий старик на тележке с улыбкой вручил нам записку. Рашель обошла кинотеатр, и я пошёл за ней. Пройдя по близлежащей улице, возле дома бывшего шефа полиции мы получили дальнейшие указания, где искать Эрара, после чего, ещё раз побывав на набережной, мы оказались в ночном клубе «Клермезина», расположенном, как вы помните, на окраине города. Элен, жена Эрара, встретила нас тепло, скрашивая ожидание мужа отчётом о своих дневных похождениях на рынке. Мы слушали в темноте, пропитанной ароматом её духов, рассказывала она о пустяковых вещах, но красочно и живо. Её болтовню прервало появление супруга. Мы не виделись больше года, но поздоровались как двое друзей, которые общаются регулярно. Отклонив моё излишне тёплое приветствие, Эрар дал понять, когда запас новостей от меня иссяк, что в нашей дружбе молчание будет важнее слов. Мы, европейцы, крепко привязываемся к прошлому, а жизнь гаитянина – постоянный сегодняшний день. Здесь, как в Африке, прошлое и будущее – не более чем условные границы настоящего, а воспоминания о минувшем, как и обещания, не имеют смысла.
И всё-таки было заметно, что Эрар взволнован моим возвращением, и что-то я для него значу, хотя при мутном освещении лунный лик этого человека казался ещё более непроницаемым, чем при свете дня. На меня смотрел тот, кто умеет смешивать звезды с песком и носит в кармане молнию. Возможно, шаровую. Откуда-то с запада доносились глухие раскаты грома. Ветер шелестел сухой листвой миндальных деревьев во дворе. Вскоре к шелесту листвы прибавился скрипучий смех хозяина. Таким способом Эрар выразил восхищение привезёнными мною подарками. В прошлый раз я спросил, что ему привезти, и он ответил «Что-нибудь таинственное», – серьёзная заявка от человека с таким богатым опытом. Но я надеялся, что его порадуют и шкурка оцелота, и фрагменты хребта гигантского удава.
– Ты пробовал его мясо? – поинтересовался он невзначай, пока мы с Рашелью раскладывали экспонаты.
– Я слышал, что это запрещено?
– От кого – от белых?
– Нет, от индейцев.
– Славно… Вот видишь, – обратился он к Рашель. – Всё, как я говорил твоему отцу. Человек настолько дикий как Уэйд, учится не у старейшин, он уходит в лес, чтобы слушать листву. А потом возвращается к своим, чтобы узнать то, о чём не сказала листва.
Из этого мудрёного объяснения я понял только, что он нашёл для меня подходящий образ, неверный, но для него исполненный глубокого смысла. Раз уж я не вписывался в его картотеку иностранцев, он придумал новую, составленную на основе дюжины голливудских второсортных фильмов. Там были джунгли, экзотические звери, знакомые ему по моим рассказам и фотоснимкам. Я был дикарём, а не белым для него. Вот и всё.
– Да не за этим он сюда приехал, – втолковывала ему Рашель. – Он вернулся, потому что мы тогда вместе…
Эрар закрыл лицо руками, и мучительно со стоном встал со стула, пробурчав несколько невнятных фраз.
– Твой отец мне рассказал, Рашель, – промолвил он наконец. – Это игрушки, по-твоему? Бизанго – сатанисты, а не то, что ты себе думаешь.
– Но есть и те, кто говорят: обряд Бизанго – это и есть жизнь.
Неожиданно быстрый и дерзкий ответ озадачил хозяина.
– Пусть болтают, что хотят, а обряд там нехитрый. Песни их послушай. Ни в одной ни слова про жизнь. Что они поют, бросая деньги в гроб? Кто такой «дьяб»? Дьявол. «Эти деньги тебе», – поют они. А как вам такое:
Баба, баба, куда тебе двое?
Одного малыша заберу.
Не ори, а то мигом сожру.
Пасть тебе быстро прикрою.
– Все их песни об одном: Убивать! Убивать! Убивать!
Рашель хотела возразить, но Эрар был непреклонен.
– Чтобы правильно отслужить церемонию Бизанго, нужен человеческий череп. Но не из могилы, а тот, который дадут они. Кубок в виде черепа. Тебе ни о чём это не говорит, девочка?
– Такие уж у них законы, – парировала Рашель без тени страха в голосе.
– Тогда позвольте рассказать, что вас ждёт. Чужака, пытающегося протереться в Бизанго, могут припудрить известным вам порошком. Захотелось невидальщины, вблизи поглядеть, как драконы летают? Смотрю, захотелось. В лучшем случае вас как следует припугнут. Привяжут к столбу храмовому, и двадцать молодцов исполнят танец с саблями, свистящими у вас перед носом. Шанпвели своё дело знают. Спляшут как надо. Жаркое готовят на славу, не беда, что в нём плавает палец твоей матери, ты ведь не знаешь, чьё это мясо. А если попадёте под подозрение, молитесь, чтобы верховный вас помиловал.
– Нас помилуют.
Эрар схватил мою руку, поднёс к лицу вплотную, так, что я чувствовал его дыхание.
– Только не этого парня, – хмыкнул он.
– Гаитяне не судят о человеке по цвету кожи.
– Да не мели ты вздор, девочка. Кто, как не американцы украли у нас нашу землю однажды? А потом, при Папе Доке пытались снова. Иностранцам по ночам здесь гулять не надо, можно и костей не собрать. Из разных мешков.
– С тобой будет не так опасно.
– Ни за какие коврижки. Рашель, тебе ещё жить да жить, Уэйду тоже есть, чем заняться, пусть служит лоа. Да поймите же вы, наконец, Бизанго – это зло, это «дьяб». Не связывайтесь с ними.
– Мы просто хотим глянуть, как они это делают.
Эрар молчал. Он давно отвык спорить. Обычно, когда другие высказались, он парой кратких фраз излагал свою волю и просто ждал, когда будет «по его».
Но в тот вечер последнее слово осталось за Рашелью.
