– Вместо того, чтобы обратить внимание на живого, ты гоняешься за мертвым, – прощебетала Мэйко и перелетела на другое плечо. – Очнись, Шиноту, время близится к вечеру, а я все узнала утром от Тэйго. Он не собирался тебе ничего рассказывать. Интересно почему?
Я невольно взглянул на ворота: там стояли все защитники Блуждающей крепости, включая самого Тэйго. Они что-то увлеченно обсуждали, сгрудившись в кучу.
– Если она жива, то рано или поздно найдет вас.
– А если ей нужна помощь?
Мэйко вдруг взвилась в воздух и через мгновение обернулась человеком. Она зависла над землей – так, чтобы наши глаза были на одном уровне. Но я бы предпочел снова слушать ее щебет, потому что смотрела она на меня с таким гневом, словно готова была превратиться в пламя и сжечь заживо.
– У тебя есть Коджи! Когда ты последний раз говорил с ним? Ты скорбишь о брате, гоняешься за Мидори, гоняешься за Рэйкен – боги милостивые, неужели ты думаешь, что по-настоящему нужен ей? – и напрочь не замечаешь единственное существо, которое любит тебя безмерно. Может, он не сказал тебе, потому что боялся давать ложную надежду? – Мэйко сжала губы и ткнула меня пальцем в грудь. – Я говорю это тебе только потому, что он может натворить глупостей.
Она как будто хотела добавить что-то, но в последний момент снова обернулась серой птицей с длинными желтыми лапами. Проводив ее взглядом, я посмотрел на компанию заговорщиков хого и на этот раз поймал взгляд Тэйго. Он улыбнулся мне и поклонился. Отчего-то мне не захотелось отвечать.
На ужин Коджи не явился. Я ходил к нему в спальню, спрашивал жителей крепости, но тщетно. Стражи заверили, что ворота никто не открывал, значит, мой племянник прятался от меня. Боги, как глупо! Нам нужно было решить, что делать дальше. Не оставаться же здесь! И каждый раз, когда я думал об этом, другой голос, эгоистичный и лишенный переживаний, шептал, что можно подождать. Я искал Коджи и вместе с тем высматривал Рэйкен, хотя и знал, что до заката она вряд ли появится.
Боги, какая каша была в моей голове! Я уже не понимал, о чем думать, чего хотеть. Тревога за Коджи и гнетущая надежда, что Мидори жива, разбивались о жадный, голодный стук сердца, напоминавший о Рэйкен. Но стоило мне хотя бы на секунду забыться, раствориться в фантомных касаниях ее пальцев, как перед глазами всплывал тот день, тот обрыв и прыжок… или, может, полет? Я превращался в ходячий комок нервов и понятия не имел, как распутать себя, как докричаться до разума.
Когда я очнулся, то с удивлением обнаружил, что сижу на лестнице храма – на той же ступени, где совсем недавно сидели мы с Рэйкен. Время близилось к закату, еще один день безвозвратно уходил. Янтарные блики отражались от кристально-голубой воды, наполнявшей чаши по периметру лестницы. Стрелы на изогнутой крыше колыхались от ветра. Я медленно поднялся по лестнице, щурясь от навязчивых отблесков, исходивших откуда-то изнутри храма. Подошел к чаше омовения, зачерпнул ковшом немного воды и омыл руки, сделал глоток, чтобы прополоскать рот, и застыл.
Я что, всерьез собирался молиться?
Интересно, стоял ли кто-то на моем месте с такими выпученными глазами. Я гонял воду от одной щеки к другой, раздумывая, а что я вообще хотел сказать? Что же такого хотел попросить, что во мне впервые в жизни зародилась надежда, будто какой-то летучий бог может исполнить мое желание? Я ведь никогда не был против богов. Ну живут себе и живут, подумаешь. Просто не верил в их могущество.
Вытянув губы трубочкой, я выпустил струйку воды под ноги и оглянулся: не хватало, чтобы птичий народ заметил мое неуважение. Однажды я уже был в храме, за пару лет до исчезновения Такимару. Это случилось в ноябре, перед полнолунием, в период молений богине Инари. Я стоял в очереди у чаши омовения и то ли переволновался, то ли слишком тепло оделся, но мне было так жарко, что, когда настал мой черед, я схватил ковш и залпом опустошил его. Помню, Такимару тогда очень разозлился и еще долго извинялся перед священниками.
В тот день я все же нашел Коджи. Он присоединился к компании Мэйко и защитников, которые сидели на земле прямо перед обеденным залом и пили чай из глиняных пиал. Птичья принцесса одарила меня широкой улыбкой, а я в который раз опешил, никак не способный привыкнуть к такой перемене настроения.
Я уже хотел отвести Коджи в сторонку, но вдруг уловил обрывок разговора и прислушался.
– Птичий народ сражался на войне, мы тогда много кого потеряли, – говорила Мэйко. – Меня еще на свете не было, но матушка рассказывала. Видела, на что способны ёкаи, как чернеют души ханъё, соблазненных воинами. Они обещали им лучшую жизнь в обмен на преданность. Смешно! Скольких обманули – подумать страшно! И тогда, раз в год, мой народ устраивал ночь сновидений. Это значит установить контакт с разумом всего мира. Наши сновидения никогда не лгут, они чуткие. И являются только достойным.
– Как мне? – с придыханием прошептал Коджи. Рука с чашей застыла у губ.
– Да, мой милый, как тебе, – заботливо, по-матерински кивнула Мэйко. – Все, кому снилась крепость, находили нас – кто-то быстро, кому-то требовалось больше времени, чтобы решиться на дорогу. А мы всех принимали. Так нас нашли и Нобу, и Тэйго.
– Значит, я тоже могу остаться? Честно-честно?
Внутри меня все похолодело. Я вытаращился на Коджи, а племянник с вызовом уставился в ответ. Никогда он не смотрел на меня так.
– А что, дядя, может, так будет правильно?
Все они глядели на меня со сдержанным любопытством. Мэйко прищурилась, а Тэйго сжал губы – да так сильно, что они побелели.
– Правильно? Земли Сугаши – твой дом! – отрезал я.
– Но ты же теперь знаешь, кто я.
– Но? Да мне плевать, чья кровь течет в твоих жилах! Ты мой племянник и должен вернуться домой!
Лицо Мэйко затянуло темной пеленой. Нобу шумно вздохнул и покачал головой. Мое сердце болезненно стучало – от страха. Впервые я осознал, что и вправду могу потерять его.
Коджи поджал трясущиеся губы, от обиды на глазах у него выступили слезы.
– Тебе плевать, – эхом откликнулся он. – Да. Ну конечно.
Я тяжело задышал и отвернулся, тщетно пытаясь унять клокотание сердца. А потом появилась Рэйкен. Она подошла бесшумно, привалилась плечом к балке и, скрестив руки на груди, взглянула на меня. Уголки ее губ дрогнули, исказившись в едва различимой ухмылке, говорившей: а на что ты рассчитывал?
От этой насмешки злость резко вспыхнула во мне, но тут же присмирела. Я стал рассматривать ее, словно в неприступном высокомерном облике пытался увидеть то, что видел ночью, то, что Рэйкен так усердно скрывала от мира. И неожиданно мне стала ясна правда: под ухмылкой, которую я принимал за насмешку, проглядывали стиснутые зубы – то ли от злости, то ли от обиды; я вспомнил ее смех и вдруг понял, что он звучал только в голосе и трогал губы, но из глаз сочились бездонная тоска и холодная пустота. Так было всегда.
