В кругах рабов говорили, что похороны вышли «оченно пышные». Путешественники с Севера, случись им проезжать в тот день через наш городок, могли бы описать эту дань уважения скромной покойной как прекрасную черту «патриархального уклада», трогательное доказательство существования привязанности между рабовладельцами и их слугами; и нежная душою миссис Флинт подтвердила бы это впечатление платочком, поднесенным к глазам. Но мы могли бы поведать иную историю. Мы могли бы рассказать, как бедная старая мать-рабыня год за годом трудилась, не покладая рук, чтобы скопить восемьсот долларов и выкупить право своего сына Филиппа зарабатывать на жизнь собственным трудом, и как этот самый Филипп оплатил все расходы на похороны, которые целиком приписывали в заслугу хозяину покойной. Мы также могли бы рассказать о бедной больной молодой женщине, на много лет похоронившей себя заживо, дабы избежать мучений, которым ее подвергли бы, если бы она осмелилась выйти и взглянуть в лицо покойной подруге и родственнице.
Об этом и о многом ином думала я, сидя в своей норе, дожидаясь, пока родственники вернутся с кладбища; порой рыдая, порой засыпая и видя странные сны о мертвых и живых.
Печально было видеть скорбь осиротевшей бабушки. Она всегда была женщиной стойкой, и теперь, как всегда, религиозная вера поддерживала ее. Но и без того беспросветная жизнь стала еще темнее, возраст и беды оставили глубокие следы на ее изнуренном лице. В кладовой было назначено четыре разных места, в которые она стучала, чтобы подзывать меня к люку, и у каждого было свое значение. Теперь она приходила чаще, чем прежде, и разговаривала со мной об умершей дочери, слезы медленными струйками текли по ее изборожденным морщинами щекам. Я говорила все, что могла придумать, чтобы утешить; но грустно сознавать, что вместо помощника я была вечным источником тревог и бедствий. Старческой спине было по силам это бремя. Она сгибалась под ним, но не ломалась.
Я говорила все, что могла придумать, чтобы утешить; но грустно сознавать, что вместо помощника я была вечным источником тревог и бедствий.
XXIX
Приготовления к побегу
Я вряд ли могу ожидать, что читатель легко поверит моему утверждению, будто я прожила в этой жалкой дыре, почти лишенная света и воздуха, не имея достаточного пространства, чтобы шевелить конечностями, около семи лет. Но это факт, и для меня он даже теперь остается прискорбным, ибо тело до сих пор страдает от результатов долгого заточения, не говоря уже о душе. Члены семьи, ныне живущие в Нью-Йорке и Бостоне, могут засвидетельствовать правдивость этих слов.
Не счесть ночей, когда я допоздна сидела у смотрового глазка, размера которого едва хватало, чтобы я временами видела одну мерцающую звездочку. Через него я слышала, как патрульные и охотники на рабов сговариваются о поимке беглецов, прекрасно понимая, как возрадовались бы они, поймав меня.
Лето за зимой, год за годом я смотрела через него на лица детей и слышала их милые голоса, и сердце все это время жаждало сказать: «Ваша мать здесь». Иногда казалось, будто столетия прокатились с тех пор, как я вступила в это мрачное однообразное существование. Временами меня одолевали бесчувственность и апатия; в другие моменты охватывало лихорадочное желание знать, когда закончатся эти темные годы и мне снова будет позволено ощущать солнечный свет и вдыхать чистый воздух.
После того как Эллен покинула нас, чувства усилились. Мистер Сэндс согласился, чтобы Бенни поехал на Север, когда у дяди Филиппа появится время отвезти его; и мне не терпелось оказаться там, присматривать за детьми и защищать их, насколько это будет возможно. Более того, мне, вероятно, вскоре так и так пришлось бы убираться с чердака, потому что его хлипкая крыша отчаянно нуждалась в починке, а дядя Филипп боялся снимать дранку, опасаясь, что меня кто-нибудь увидит.
Если бы время отсчитывали ударами сердца, то несчастные рабы могли бы насчитать годы страданий за время этого праздника, столь радостного для свободных.
Когда по ночам бушевали грозы, поверх прорех в кровле стелили матрацы и куски ковра, чтобы наутро казалось, словно их разложили для просушки; но накрытая в дневное время крыша могла привлечь чужое внимание. Как следствие, одежда и постель частенько промокали насквозь, и от этого болезненные ощущения в сведенных и занемевших конечностях усиливались. Я обдумывала разные планы побега, которыми иногда делилась с бабушкой, когда она приходила пошептаться у люка. Она слишком много знала о жестокостях, обрушиваемых на беглецов, которых ловили. Ее память всегда с готовностью возвращалась к страданиям ее умного и красивого сына Бенджамина, самого младшего и любимого. Стоило завести разговор на эту тему, как она стонала: «О, не думай об этом, дитя! Ты надорвешь мне сердце!» Теперь у меня не было доброй старой тетушки Нэнси, которая поддержала бы; но мысли о брате Уильяме и детях беспрестанно манили на Север.
А теперь я должна вернуться к истории на пару месяцев назад. Я уже говорила, что первое января было временем продажи рабов или сдачи их в аренду новым хозяевам. Если бы время отсчитывали ударами сердца, то несчастные рабы могли бы насчитать годы страданий за время этого праздника, столь радостного для свободных. В день наступления нового года, предшествовавший смерти тетушки, одну из моих подруг, которую звали Фэнни, должны были продать на аукционе, чтобы оплатить долги ее хозяина. Я мысленно была с ней в тот день, а вечером встревоженно спросила, какая ее постигла судьба. Мне сказали, что ее продали одному хозяину, а ее маленьких дочерей – другому, в отдаленную местность; что она бежала от приобретателя и ее не нашли. Ее матерью была старая Эгги, о которой я уже писала. Она жила в маленьком домике, принадлежавшем моей бабушке и выстроенном на одном участке с ее домом. Жилище Эгги подвергли обыску, за ним была установлена слежка, из-за этого патрули ходили так близко, что я была вынуждена безвылазно сидеть в своем логове. Охотников каким-то образом удалось сбить со следа, а вскоре после этого Бенни случайно заметил Фэнни в хижине матери. Он рассказал об этом бабушке, которая велела никогда не упоминать об этом, объяснив страшные последствия, и он ни разу не предал оказанного доверия. Эгги было невдомек, что бабушка знала, где прячется ее дочь, и что сгорбленная спина старой соседки сгибается под таким же, как у нее, бременем тревоги и страха; но эти опасные тайны углубили симпатию между двумя бедными исстрадавшимися матерями.
Мы с подругой Фэнни много недель скрывались на таком близком расстоянии, что могли бы окликнуть друг друга, но она об этом не знала. Мне бы очень хотелось, чтобы она разделила со мной чердак, который казался намного более безопасным убежищем, чем ее собственное; но я причинила столько хлопот бабушке, что казалось неправильным просить ее рисковать еще больше. Мое беспокойство усиливалось. Я слишком долго прожила в боли телесной и мучении духа. Я постоянно боялась, что по случайности или злому умыслу рабство добьется успеха и лишит меня детей. Эта мысль доводила меня едва ли не до неистовства, и я решилась во что бы то ни стало продолжить путь на Полярную звезду. И в момент этого кризиса Провидение открыло для меня неожиданный способ побега. Однажды вечером пришел Питер и попросил позволения поговорить со мной.
