– Бедное дитя! – воскликнула она. – Мое легкомыслие тебя погубило! Пароход еще не отплыл. Приготовься немедленно и поезжай с Фэнни. Теперь я тебе и слова не скажу, ибо невозможно предвидеть, что может сегодня случиться.
Послали за дядей Филиппом, и он согласился с предположением матери, что Дженни сообщит обо всем доктору Флинту не позднее чем через двадцать четыре часа. Он посоветовал, если получится, доставить меня на борт судна; если же нет, я должна буду тихо, как мышь, сидеть в логове, где они не смогут найти меня, если не снесут весь дом. Он сказал, что ему не годится ввязываться, потому что в отношении него немедленно возникнут подозрения, но пообещал дать знать обо всем Питеру. Мне не хотелось снова обращаться к другу с просьбой, поскольку я и так подвергла его слишком большой опасности; но казалось, иного выхода не было. Как бы ни раздражала Питера моя нерешительность, он остался верен своей великодушной натуре и сразу же сказал, что приложит все силы, чтобы помочь мне, и верит, что на сей раз я покажу себя более сильной женщиной.
Он тут же направился к пристани и обнаружил, что ветер сменился, и нужное нам судно медленно движется вниз по течению. Под предлогом какой-то срочной надобности он предложил двум лодочникам по доллару каждому, если удастся нагнать его. Питер был человеком более легкого телосложения, чем нанятые им лодочники, и, когда капитан увидел, что они так быстро приближаются, он решил, что офицеры преследуют его судно в поисках беглой рабыни, которая была у него на борту. По его приказу были подняты паруса, но лодка поравнялась с судном, и неутомимый Питер запрыгнул на борт.
Капитан сразу узнал его. Питер попросил его спуститься в каюту, чтобы поговорить о фальшивой банкноте, которую он якобы случайно ему дал. Когда Питер рассказал о своем деле, капитан ответил:
– Что? Та женщина, о которой ты говорил, уже здесь, и я посадил ее туда, где ни ты, ни сам дьявол ее не достанете.
– Но я хочу привезти еще одну, – сказал Питер. – Она тоже оказалась в большой беде, и вам заплатят любую сумму в пределах разумного, если вы остановитесь и возьмете ее.
– Как ее зовут? – спросил капитан.
– Линда, – ответил Питер.
– Это имя женщины, которая уже здесь, – возразил капитан. – Богом клянусь, мне кажется, ты собираешься меня предать!
– О! – воскликнул Питер. – Господь свидетель, я не дам и волоску упасть с вашей головы. Я вам слишком благодарен. Но другая женщина в большой опасности действительно есть. Проявите человечность, остановитесь и заберите ее!
Через некоторое время они пришли к пониманию. Фэнни, и не думая, что я нахожусь в этих краях, назвалась моим именем, хотя придумала себе фамилию Джонсон.
– Линда – имя распространенное, – заметил Питер, – а женщина, которую я хочу привести, – Линда Брент.
Впоследствии я уверилась, что она меня не видела, ибо из этого происшествия ничего так и не вышло, а Дженни была из тех низких людей, которые не замедлят предать страдающего ближнего за тридцать сребреников.
Капитан согласился ждать в определенном месте до вечера, если ему хорошо заплатят за задержку.
Разумеется, тот день выдался тревожным для всех. Но мы пришли к выводу, что если Дженни меня видела, то сообразит, что не стоит давать знать об этом хозяйке, а шанс повидать семью доктора Флинта ей, скорее всего, не представится до вечера, ибо я очень хорошо знала, каковы правила в его доме. Впоследствии я уверилась, что она меня не видела, ибо из этого происшествия ничего так и не вышло, а Дженни была из тех низких людей, которые не замедлят предать страдающего ближнего за тридцать сребреников.
Я завершила приготовления, чтобы отправиться на борт, как только наступили сумерки, оставшееся время решила провести с сыном. Я не разговаривала с Беном семь лет, хотя жила с ним под одной крышей и видела его каждый день, когда чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы сидеть у смотрового глазка. Я не осмеливалась выходить дальше кладовой, поэтому его привели туда и заперли нас вдвоем. Мы устроились в таком месте, которое было скрыто от возможного чужого взгляда сквозь дверь веранды. Это была волнующая беседа для нас обоих. После того как мы поговорили и немного поплакали вместе, Бен сказал:
– Матушка, я рад, что ты уезжаешь. Как бы я хотел поехать с тобой! Я знал, что ты была здесь, и так боялся, что они придут и схватят тебя!
Я очень удивилась и спросила его, как он узнал.
Бен ответил:
– Я однажды стоял под стропилами, еще до отъезда Эллен, и услышал, как над дровяным сараем кто-то закашлялся. Не знаю, что навело меня на мысль, что это ты, но я так подумал. Эллен накануне отъезда в комнате не было, и бабушка привела ее обратно ночью. Я подумал: может, она ходила встретиться с тобой, прежде чем уехать. Потому что я слышал, как бабушка шепнула ей: «А теперь ложись спать, и помни – никогда никому не рассказывай».
Я спросила, говорил ли он когда-нибудь о подозрениях сестре. Бен сказал, что никогда; но после того, как услышал мой кашель, если он видел, что сестра играет с другими детьми на этой стороне дома, всегда пытался увести ее на другую сторону из страха, что ее друзья тоже услышат, как я кашляю. По его словам, он старательно остерегался доктора Флинта и, если заставал того за разговором с констеблем или патрульным, всегда говорил об этом бабушке. Теперь я и сама припомнила, что видела беспокойство Бена, когда с этой стороны дома были люди, но в то время никак не могла представить мотив его действий. Такая серьезность может показаться необыкновенной для мальчика двенадцати лет от роду, но рабы, окруженные тайнами, обманами и опасностями, рано учатся подозрительности и бдительности, преждевременно становясь осторожными и хитрыми. Он ни разу не задал вопроса ни бабушке, ни дяде Филиппу, и я часто слышала, как он поддакивал другим детям, когда они заводили разговоры о том, что я живу на Севере.
Однако, даже видя благословенную перспективу свободы, я ощущала глубокую печаль, навсегда покидая эту старую усадьбу.
Я сказала сыну, что теперь действительно еду в свободные штаты, и если он будет хорошим, честным мальчиком, любящим дорогую старую бабушку, то Господь благословит его и приведет ко мне и мы с ним и Эллен будем жить вместе. Он начал жаловаться, что бабушка ничего не ела целый день. Пока он это говорил, щелкнул замок, и вошла бабушка с небольшим мешочком денег, которые хотела дать мне с собой. Я умоляла ее оставить себе хотя бы часть, чтобы заплатить за отправку Бенни на Север, но она настаивала, заливаясь слезами, что я должна взять все.
– Ты можешь расхвораться, когда будешь среди незнакомых людей, – говорила она, – и они пошлют тебя умирать в богадельню!
Ах, моя добрая бабушка!
В последний раз я поднялась в свой тайный уголок. Его безрадостный вид больше не леденил мне кровь, ибо светоч надежды взошел в душе. Однако, даже видя благословенную перспективу свободы, я ощущала глубокую печаль, навсегда покидая эту старую усадьбу, где мне так долго давала приют и защиту милая старая бабушка, где я лелеяла первую юную мечту о любви и где, после того как она поблекла, явились на свет мои дети, чтобы так тесно оплести собою мое безутешное сердце. Когда настал час уходить, я снова спустилась в кладовую. Бабушка и Бенни были там. Она взяла меня за руку и сказала:
