Я всегда была рада видеть или слышать любого, кому удалось спастись из черной бездны, и особенно обрадовалась встрече с ним на земле Севера, хотя уже и перестала называть ее свободной.
Здесь будет кстати одно из моих южных воспоминаний, о котором я кратко расскажу. Я была немного знакома с рабом по имени Люк, который принадлежал богатому человеку в нашей округе. Его хозяин умер, оставив сына и дочь наследниками огромного состояния. При разделе рабов Люка включили в сыновью долю. Молодой хозяин пал жертвой пороков и, когда поехал на Север завершать образование, пороки прихватил с собой. Его привезли домой с отнявшимися из-за неумеренно беспутного образа жизни конечностями. Люк был назначен прислуживать прикованному к постели хозяину, чьи деспотические привычки усиливала досада на собственную беспомощность. Он держал рядом воловью плеть и за самые незначительные оплошности приказывал слуге обнажить спину, встать на колени рядом с диваном и сек его, пока не обессиливал. В иные дни Люку не дозволялось надевать ничего, кроме рубахи, дабы быть всегда готовым к порке. Если он оказывал малейшее сопротивление, для исполнения наказания посылали за городским констеблем, и Люк на собственном опыте узнал, насколько больше следует бояться сильной руки констебля, чем сравнительно слабой хозяйской. Рука тирана постепенно слабела и наконец отнялась; и тогда услуги констебля стали пользоваться постоянным спросом. Тот факт, что паралитик был полностью на попечении Люка, а ходить за ним надо было, как за малым младенцем, отнюдь не вызывал благодарности или сочувствия к бедному рабу; напротив, это, казалось, лишь усиливало раздражительность и жестокость. Пока он лежал в постели униженной развалиной, лишенный всякой мужественности, ему приходили в голову самые странные деспотические прихоти, и если Люк не повиновался приказам, то сразу посылали за констеблем. Некоторые из прихотей имели натуру слишком грязную, чтобы о них говорить. Когда я бежала из неволи, Люк по-прежнему оставался прикован к ложу жестокого и отвратительного мерзавца.
Однажды меня попросили выполнить поручение миссис Брюс. Я, как обычно, торопливо пробиралась задворками и вдруг увидела приближавшегося ко мне молодого человека, чье лицо показалось знакомым. Когда он подошел ближе, я узнала Люка. Я всегда была рада видеть или слышать любого, кому удалось спастись из черной бездны, и особенно обрадовалась встрече с ним на земле Севера, хотя уже и перестала называть ее свободной. Я, прекрасно помнившая, какое безрадостное чувство охватывает человека среди незнакомцев, подошла к Люку и сердечно поприветствовала его. Поначалу он меня не узнал, но, когда я назвалась, вспомнил и меня, и мою историю. Я рассказала о законе о беглых рабах и спросила, неужели он не знает, что ныне Нью-Йорк – город похитителей людей.
Он ответил:
– Дак я-то не так сильно рискую, как ты. Я от перекупщика сбежал, а ты – от массы. Они, перекупщики эти, не станут тратить денежки да время и тащиться сюда за беглыми, если не знают, что дело верное. А я тебе так скажу: им меня не видать, как своих ушей. Слишком много лиха хлебнул этот черномазый дома, чтобы дать им себя споймать!
Потом Люк рассказал о полученном им совете и о дальнейших планах. Я спросила, хватит ли у него денег, чтобы добраться до Канады.
– Еще как, – ответил он. – Я уж позаботился. Целыми днями вкалывал на этих клятых белых, а получал одни пинки да кандалы. Вот и подумал: этот черномазый имеет право взять денежки, чтоб добраться до свободных штатов. Массе Генри смерти только ленивый не желал, а когда он помер, я знал, что дьявол за ним придет, а денежки-то с собой не заберет. Вот я и взял немного его бумажек и сунул их в карман старых штанов. И когда его закопали, этот черномазый попросил себе те старые штаны, и ему их отдали! – Он тихонько хмыкнул и добавил: – Смекаешь? Я ж их не стибрил; они мне их сами дали. Уж как извернуться-то пришлось, чтобы перекупщик их не нашел – но ведь не нашел же!
Отличный пример того, какое нравственное чувство воспитывается рабством. Когда у человека год за годом крадут его заработки и закон санкционирует и поддерживает кражу, можно ли рассчитывать, что раб будет более чтить честность, чем чтит ее хозяин, который его грабит? Я была человеком до некоторой степени просвещенным, но, признаюсь, согласна с бедным, невежественным, настрадавшимся Люком, полагавшим, что у него было право на эти деньги как на часть невыплаченных заработков. Он незамедлительно отправился в Канаду, и с тех пор я о нем не слышала.
Всю ту зиму я прожила в состоянии тревоги. Выводя детей подышать свежим воздухом, я пристально вглядывалась в лица встречных. Меня страшило приближение лета, того сезона, когда змеи и рабовладельцы выползают греться на солнце. Я, в сущности, была в Нью-Йорке рабыней, так же подпадавшей под законы о рабстве, как и в любом рабовладельческом штате. Странное несоответствие для штата, именующего себя свободным!
Весна вернулась, и я получила с Юга предупреждение, что доктор Флинт знает о моем возвращении на прежнее место и занимается приготовлениями к поимке. Впоследствии я узнала, что мою одежду и одежду детей миссис Брюс описал ему один из тех северных подручных, которых рабовладельцы нанимают для своих низменных целей, а потом насмехаются над их алчностью и гнусной услужливостью.
Я сразу же сообщила миссис Брюс об угрозе, и она приняла меры для моей безопасности. На пост няньки невозможно было найти замену сразу, и эта великодушная, милосердная леди предложила мне увезти ее ребенка. Для меня это было утешением, ибо сердцу не хочется оказаться разом оторванным от всех, кого оно любит. Но сколь немногие матери согласились бы на то, чтобы их собственное дитя сделалось беглецом ради бедной, загнанной няньки, на которую законодатели страны спустили гончих псов! Когда я заговорила о жертве, которую она приносит, лишая саму себя общества своего милого сына, она ответила:
– Тебе лучше, чтобы малыш был с тобой, Линда, ибо если нападут на твой след, то будут обязаны доставить ребенка ко мне, а тогда, если найдется хоть малейшая возможность спасти тебя, ты будешь спасена.
У леди был очень богатый родственник, благородный во многих отношениях джентльмен, но аристократ по рождению и рьяный сторонник рабства. Он попрекнул ее тем, что она привечает беглую рабыню, сказал, что она нарушает законы страны, и спросил, осознает ли, какое ей грозит наказание. Она ответила:
– Я прекрасно это осознаю. Тюремное заключение и тысяча долларов штрафа. Позор моей стране за то, что это так! Я готова понести наказание. Я скорее отправлюсь в тюрьму штата, чем позволю забрать бедную жертву из моего дома, чтобы увезти ее обратно в рабство.
«Я скорее отправлюсь в тюрьму штата, чем позволю забрать бедную жертву из моего дома, чтобы увезти ее обратно в рабство».
Благородное сердце! Отважное сердце! Слезы наворачиваются на глаза, когда я пишу о ней. Да вознаградит эту женщину Бог всех беспомощных за ее сочувствие к моему преследуемому народу!
Меня отослали в Новую Англию, где мне дала приют жена сенатора, о которой я всегда буду вспоминать с благодарностью. Ее супруг, почтенный джентльмен, не пожелал проголосовать за закон о беглых рабах, как сделал сенатор из «Хижины дяди Тома»; напротив, он решительно возражал против него, однако был под его влиянием в достаточной мере, чтобы опасаться моего присутствия в доме и позволить затянуть его надолго. Так что меня отослали в деревню, где я вместе с ребенком оставалась еще месяц. Когда стало казаться, что эмиссары доктора Флинта потеряли мой след и временно отказались от погони, я вернулась в Нью-Йорк.
