И вот в таких условиях приходилось очень серьёзно подходить к маскировке, не допускать скоплений личного состава, зарываться в мёрзлую землю и прятаться от налётов русской авиации в, слава фюреру, имеющихся в этих местах лесах. Сообщение между четырьмя группировками, вроде бы как входящими в группу «Ингерманландия», почти прекратилось. Кое-какой подвижной состав на железнодорожных станциях ещё остался, но русские в нескольких местах подорвали железнодорожные мосты, кое-где так и уже эти мосты контролируют. Автотранспорт частью выведен из строя, а то, что ещё работоспособно – стоит на приколе из-за крайнего дефицита топлива. Единственным видом транспорта остался гужевой. Слава фюреру, хоть радиосвязь пока работает, бензина ещё хватает для работы полевых электрогенераторов.
Грусть, печаль. Эрик Хансен теперь стал понимать проклинаемого фюрером после его капитуляции фельдмаршала Паулюса. Как в таких условиях можно воевать? Без авиации, без складов, без транспорта и снабжения? Ведь когда группа уходила из Гатчины, Эрик сознательно приказал не эвакуировать оттуда госпиталя. А что ещё оставалось? Медикаментов – нет, мест для размещения госпиталей в ближайшей округе – нет, да и транспорта, чтобы вывезти раненых, тоже нет. Да и вроде бы, как уверяют парни из Абвергруппы, тихо-тихо, на ушко, если что, мы ничего такого не говорили, – русские к пленённым раненым относятся практически так же, как и к своим, по крайней мере лечат на общих основаниях.
До обещанного фюрером деблокирующего удара ещё две недели. Как их прожить-продержаться? Русские из вспомогательной полиции и мобилизованные в хиви
[72] местные жители массово исчезают-дезертируют. Каждое утро из частей идут доклады об исчезновении офицеров и солдат. И хрен разберёшь, то ли к русским перебежали, то ли русские диверсанты очередную дюжину «языков» уволокли, то ли русский медведь задрал отошедшего по нужде арийца.
Очень завидовал Эрик обгоревшему ниже пояса бывшему командующему группой генералу Спету. Спет остался в одном из госпиталей Гатчины. Для Ханса война закончилась. Русский госпиталь, затем генеральский лагерь, а после войны, как бы она ни закончилась, хрен чего ему предъявишь. Нет никакого позора попасть в плен раненым, и нет соответственно позора за сдачу в плен подчинённых войск. Красавчик! Счастливчик Ханс!
Генерал допил какой-то непонятный травяной отвар, что изобрёл штабной повар взамен давно закончившемуся кофе, и решил выйти из сумрака землянки на солнечный свет, благо в кои-то веки в небе не слышно жужжания русского авиаразведчика. Чудом сохранённые сапёрами маскировочные сети, натянутые между деревьями, скрывали от русской авиации расположение штаба группы. Под белыми сетями и кронами деревьев попрятались землянки, палатки и даже шалаши, в которых разместились почти все штабные службы некогда грозной группы армий «Север».
Чу, слышно в лесу топор дровосека, то повар послал в лес бойцов иль завхоз. Глядит генерал, а из лесу лошадка волочит на дровнях стожок. Возница в больших сапогах, в полушубке овчинном. А в дровнях на сене ещё мужичок. «Стой, Росинант!» – крикнул возница, и с сена на снег соскочил пассажир в генеральской шинели. Ба, да это сеньор генерал Эмилио Эстебан
[73] в штаб пожаловал.
– Что-то случилось? – не дожидаясь приветствия, спросил подходящего подчинённого Хансен.
– Теперь постоянно что-то случается, господин генерал.
– Но ведь что-то привело уважаемого дона в наши снежные кущи? – Хансена пробило на поэтический слог, наверное, виной тому добытая адъютантом бутылка русской samogionka, к которой генерал периодически прикладывался для сугреву.
– Так точно, господин генерал. Я прибыл лично известить вас о том, что я принял решение о капитуляции моей дивизии.
– Твою ж дивизию! – охренел от такого доклада командующий группой. – Вы, часом, не пьяны, сеньор Эстебан?
– Трезв, как стёклышко.
– А зря. – Хансен выудил из внутреннего кармана трофейного полушубка поллитровку сине-зеленого стекла, заткнутую оструганным из берёзовой ветки чопиком. – Могу предложить глоток-другой для прояснения сознания, а то несёте чёрт знает что…
– Для внутреннего тепла – не откажусь, а вот с сознанием у меня всё в порядке, господин генерал.
– А если расстреляю? – показушно нахмурился Хансен.
– Я целиком отдаю себе отчёт в своих действиях, господин генерал. Вы вправе приказать меня расстрелять, но это ничего не изменит. Начальник штаба дивизии и офицеры штаба получили приказ, и они его полностью поддерживают, отправить через, – дон Эстебан взглянул на часы, – уже через пятнадцать минут отправить к русским парламентёра с сообщением, что дивизия капитулирует и через час готова начать выдвигаться к позициям русских для сдачи в плен.
Лёгкий хмель улетучился из головы генерала Хансена. Самое боеспособное соединение группы
[74] открывает фронт русским. Хотя фронтом назвать ту линию, которую занимали войска группы, можно было только с очень большой натяжкой. Поскольку патронов и снарядов в подразделениях оставалось в среднем на один нормальный бой. А потом хоть врукопашную, хоть руки в гору. Но русские, наверняка знавшие о ситуации с боеприпасами в группе, почему-то медлили с ударом. Если подумать, то и правильно делали. Вон целая дивизия без выстрела и без потерь для русских сдаётся. Чего бы так не воевать?
Да, ещё один счастливчик, сделавший свой выбор. А что делать самому Хансену? Закралась грешная мысль. Вот бы точно знать, что русские победят, тогда можно было бы не опасаться гнева фюрера за капитуляцию.
– Ладно, давай хлопнем по рюмашке, дон Эстебан. – Хансен подкинул в руке до сих пор нераскупоренную бутылку. – И расскажешь напоследок, как ты дошёл до такого.
Дон Эстебан с готовностью мотнул головой и достал из свисавшего через плечо планшета две раскладные походные рюмашки. Разлили по бокалам и синхронно влили в себя огненную воду. Закусили принесённой расторопным адъютантом с кухни строганиной из замороженной ноги лошади. Штабной повар был сущей находкой, предыдущую зиму он провел при штабе Дитля
[75] в Норвегии и нахватался там всяких разных северных рецептов.
