Следующей задачей в списке было найти работу. Я исправно заполняла анкеты и печатала резюме, но даже в колледже Сары Лоуренс все прекрасно знали: чтобы найти в Нью-Йорке работу, которая позволит выжить, нужны связи. Они помогут получить желанную неоплачиваемую стажировку, благодаря которой ты однажды займешь хорошую должность. Не так давно отгремел финансовый кризис 2008 года, и у меня не было знакомых, умудрившихся найти достойную работу, придя «с улицы». Однако очевидно было: надо что-то делать. Бог помогает тем, кто сам себе помогает!
Знала ли я тогда уже, что некоторые истории заканчиваются поражением так же легко, как другие – победой? Сейчас мне уже известно единственное незыблемое правило любого повествования: у него должно быть начало и конец, а природа их может оказаться абсолютно любой.
В ожидании ответов на резюме я старалась придумать себе занятия, пока Исаак был в саду. Нашла кафе, где позволяли часами сидеть за одной и той же чашкой кофе. Брала туда с собой книгу, но часто подглядывала поверх ее страниц за снующими туда-сюда молодыми официантками: все они были моего возраста, и я гадала, позволяет ли им содержать себя эта работа.
Бывали дни, когда я ездила на метро на самый юг Манхэттена и обратно, только чтобы убить время. Сначала я использовала такие путешествия как возможность понаблюдать за жителями города: казалось, все они – актеры и статисты спектакля, участие в котором предлагалось всем горожанам в качестве компенсации за непомерно высокую цену жизни здесь. Но месяцы шли один за другим, погода менялась, и, наблюдая за окружающими людьми, я постепенно поняла, что выпала из собственной истории. Вокруг меня – я замечала это – постоянно разворачивались сюжеты, и каждый из них являл собой резкий контраст очевидной пустоте и стагнации в моей собственной жизни. Даже бросив взгляд на человека, я немедленно определяла, из какой он истории. Воображение заполняло пробелы: я могла представить, откуда он шел и куда направлялся, кем работал и с кем будет ужинать вечером, – и осознавала, что, оказавшись на обочине собственной истории, застряла в инертном пространстве, где моя жизнь не могла двигаться вперед: не было связей с людьми и местами, необходимых для развития сюжета.
Для читателя (а я все еще в первую очередь считаю себя именно читателем) такое развитие событий сродни катастрофе. Я всегда больше всего ценила священный акт привнесения в хаос смысла, и тем больнее мне было оказаться вне пространства, где зарождались истории. Именно тогда я вспомнила о своем детском озарении, к которому шла долго и медленно: подобно персонажам прочитанных тайком книг, я тоже персонаж – как и все остальные люди; и только от меня зависит, стану ли я главным героем своей истории, потому что, поленившись это сделать, я так и буду играть лишь отведенную мне незначительную роль, жертвуя уготованный мне сюжет кому-то другому.
Я так изголодалась по самостоятельности, позволяющей создавать собственный нарратив, что вылетела за пределы костяка, на котором строилась моя история, – и приземлилась в своеобразном повествовательном вакууме. Все мосты обратно были сожжены еще до того, как я перебралась по ним на другую сторону, и теперь я застряла между действием и бездействием, как литературный герой в чистилище.
В тот период я начала постепенно отказываться от книг: чтение стало для меня мучительным напоминанием о собственных пределах. Оно поддерживало меня в детские годы, давая не только радость от себя самого и возможность сбежать в страну фантазий, но и доказывая: не обязательно безвольно скользить по пути, начертанному невидимой рукой, – можно управлять своей жизнью. Книги заронили в мою душу это желание, и теперь, вырвавшись в мир, где это стало возможным, больно было осознавать: я не могу просто подобрать нить новой истории, вплести ее в свой сюжет и снова оказаться у руля. Я все еще оставалась в том же положении, что и прежде, вынужденная жить опосредованно, читая или наблюдая за другими и тем, как они ориентируются в своих осязаемых – в отличие от моей – жизнях. Но мне-то хотелось – и хотелось всегда – жить, оставив наконец позади это искусство вдумчивого созерцания.
Жизнь – это люди, я знаю. Не бывает историй без героев. Именно люди создают движение и возможность для роста, без них есть лишь стагнация. Но в моем новом окружении сложно было найти новых друзей. Я разыскала некоторых одногруппников, которые тоже жили на Манхэттене, но быстро поняла: основа дружбы для местных, их общий знаменатель, – уровень дохода. И дело не в том, что знакомые по колледжу Сары Лоуренс вдруг начали осуждать или презирать меня за бедность: просто она постоянно порождала неудобства весьма практического свойства – когда меня звали пообедать в ресторане или отдохнуть в салоне, я не могла согласиться, зная, какие там заоблачные цены. Никто не был виноват в том, что мог позволить себе развлечения, которые мне оказывались не по карману, но постепенно все уставали от необходимости придумывать бесплатные способы провести время; к тому же куда проще было пойти в тот ресторан, в который хотелось, с другом, который был в состоянии за это заплатить. Так я постепенно лишилась возможности завести друзей, а мои финансовые трудности усугубляли одиночество, пока оно не превратилось в нечто постоянное и непоколебимое.
Время шло, работы так и не было, и деньги на моем счету начали быстро таять. Я пыталась экономить еще больше, и мы начали питаться исключительно фасолью (79 центов за пакет) и мозговыми костями (на 40 центов), вкус которым придавало огромное количество специй: так учила их готовить моя бабушка. Перед каждым приемом пищи я разогревала эту смесь, пока от нее не оставались только угольки. Гадаю: понимал ли тогда Исаак, что мой страх остаться без еды проявлял себя в этих переменах в рационе? Мне очень хотелось скрыть от него свои переживания, избавить от этой ноши, но вряд ли хоть кому-то из оказавшихся в сложной ситуации родителей хоть раз это удалось в полной мере. Сейчас, наблюдая за его отношением, за тем, как он спрашивает, когда мы будем есть, из чего будет блюдо и когда появится, я часто думаю: не стало ли это рассеянное беспокойство о перспективах следствием тех дней, когда я постоянно переживала, не останемся ли мы голодными?
Ребенком я сталкивалась с голодом, но другого рода: тогда я в основном была голодной до переживаний. Морозильные камеры в нашем доме ломились от еды и сладостей, а бабушка всегда кормила меня ночью, если я просыпалась от приступа голода. Я не знала, как это – пропустить завтрак, обед или ужин: такое случалось только несколько раз за год, во время религиозных голоданий, и даже тогда в конце поста мы устраивали праздничный пир, благодаря которому я почти наслаждалась предшествующими 24 часами воздержания. С моей точки зрения, они стоили того восторга, которым рассыпался на языке первый кусочек, съеденный после захода солнца.
Однако наши отношения с едой всегда были странными – это я помнила хорошо. У меня перед глазами все еще стоит образ бабушки: она сидит на стуле в углу столовой и часами обгладывает куриную косточку, погрузившись в грезы и не реагируя на мои вопросы и любопытные взгляды. Иногда она тихонько постанывала при этом, как будто от удовольствия, но было в этих стонах и нечто ужасно грустное, напоминавшее о временах, когда ей нечего было есть, кроме таких остатков. Как иначе объяснить желание обсасывать тонкие куриные косточки в полном еды доме?
