В районе, подобном Манхэттену, который я видела только бешено бурлящим, такая пустота пугала. Она особенно подчеркивала мою инаковость – у всех остальных в этом мире было прямо сейчас какое-то место – и ярко подсвечивала мое одиночество, не просто отрешенность, но почти инопланетное отличие. В тот момент я ощущала себя пустой лодкой без якоря, плывущей в глубоком космосе, застрявшей за пределами мира живых.
Днем я заехала забрать Исаака от отца. Эли изучающе взглянул на меня и сказал:
– Скоро три года, как ты переехала. Ты ведь уже не вернешься?
Я отрицательно покачала головой, твердо уверенная каждой клеточкой тела в искренности этого ответа. Между прежней и нынешней мной уже пролегала четкая граница испытаний прошедших лет. Из них я по кирпичику сложила стену, отрезавшую дорогу обратно.
– Мы можем тогда получить гет
[22]? – спросил Эли. Думаю, он хотел жениться снова. В иудейской общине для этого не требовалось проходить через процедуру гражданского развода, достаточно было религиозного. Его Эли мог получить и без моего разрешения, но такой процесс был дорогим и очень долгим, поскольку требовал гетер меах раббаним (то есть буквально разрешения ста раввинов).
– Да, конечно. Как только закончим с гражданским разводом, я схожу с тобой, и мы все оформим.
Мой адвокат предупреждала, что исполнение гета обеспечивалось законами штата Нью-Йорк, а его условия зависели от условий гражданского развода. Я о религиозной процедуре не заботилась, поскольку не собиралась в дальнейшем исполнять ритуалы, но Эли, конечно, этого не знал. Для меня гет выступал только в качестве одного из немногих рычагов влияния, поскольку все еще был важен для моего супруга, хотя в последнее время я не без удивления заметила происходившие с ним изменения. Сначала он укоротил бороду, потом сбрил ее; следом настала очередь пейсов, которые становились короче и короче, пока не превратились в едва заметные бачки.
– Хорошо, – сказал Эли. – Тогда сходим вместе и заключим соглашение.
Я с радостью отметила, что он готов отказаться от выяснения отношений в суде.
…
Адвокат приняла новости об этой беседе с радостью. «Ситуация складывается идеально», – заметила она. Похоже, я сумела задобрить вторую сторону, заставить сложить оружие. Соглашение, в конце концов, и было нашей общей целью. Она собиралась подготовить бумаги и отправить их адвокату Эли. Какое-то время уйдет на взаимный обмен документами, но в результате мы придем к компромиссу.
– Не хочу его ни о чем просить, – сказала я. – Только о предварительной опеке.
– Но, милая, он обязан хотя бы по минимуму содержать ребенка! Ни один судья не одобрит мировое соглашение без алиментов, это попросту незаконно.
– Эли в любом случае не сообщает о своих доходах и не хочет, чтобы это всплыло. Я собираюсь использовать этот козырь. Пообещаю ему, что не доставлю неприятностей. К тому же судья ведь не сможет назначить процент от несуществующего дохода, верно?
Она неохотно признала мою правоту, хотя и опасалась, что я в дальнейшем пожалею об этом решении. Стоит нам официально закрепить условия соглашения на бумаге, как потребовать алименты станет практически невозможно, даже если наши с сыном жизненные обстоятельства изменятся. Но меня это не беспокоило. Я научилась полагаться только на себя, не оглядываясь на обстоятельства. Лучше так, чем вечно зависеть от кого-то, – я была готова встретить будущее только на таких условиях.
Домой я шла, едва не подпрыгивая от предвкушения такой близкой свободы. Как знать? Следующим летом я, возможно, буду жить в другом месте! Во мне оживал новый, осторожный оптимизм.
…
В феврале издательство начало отправлять меня на интервью. Никакой подготовки этому не предшествовало. Мне просто сообщали о времени и месте встречи. Агент напомнила, что выбирать мне не приходится, что надо с радостью принимать те крохи интереса, который проявляют журналисты. Поэтому я так и не нашла в себе сил поинтересоваться, зачем мне давать интервью New York Post, самой мерзкой желтой газете. Не понимала я и того, как ее заголовки отразятся в кривых зеркалах других дешевых таблоидов по всему миру. К тому же тогда я не знала, как беседовать с журналистами – и разговаривала с ними как с друзьями, не догадываясь, что мои слова потом будут представлены публике как удобно, вырванными из контекста с целью создать более примечательный и пикантный образ – и сбить этим с толку. Моя манера общаться с сильными мира сего была родом из детства: когда-то я пыталась искусить Бога наивной прямотой, а теперь использовала тот же подход, обращаясь к богам журналистики с такими же искренними намерениями.
Вскоре мне пришлось в полной мере испытать последствия «славы» по-американски, той, какую описывал Бодрийяр: моя анонимность полностью и бесповоротно осталась в прошлом, это выбивало из колеи и сбивало с курса. Волна интереса, с которой я столкнулась, прокатилась по мне и унесла с собой часть моей личности, оставив глубокие раны на месте сорванной кожи и пульсирующую плоть. Я больше не могла найти себя и существовала теперь только в навязанных публичностью рамках, подчиняясь ее диктатуре. Именно тот период мог стать для меня временем величайшей несвободы, но я уже достаточно долго успела прожить в мире, где все лучше меня знали, кто я такая. И все же никакие прежние ограничения не могли сравниться с этой необъятной сетью психологического давления, в которой я вынужденно билась, будто рыбка в садке, под пристальными взглядами знатоков, решавших, достойна ли я оказаться на какой-нибудь общественной тарелке.
Однако то интервью для New York Post, как бы ни было мне унизительно его читать, запустило новую волну интереса, и она достигла своего пика еще до официального выхода книги. Барбара Уолтерс, тоже выпускница колледжа Сары Лоуренс, позвонила в издательство, чтобы пригласить меня на свое ток-шоу «Взгляд»; когда редактор из Simon & Schuster сообщала мне эту новость по телефону, голос у нее дрожал от восторга. Ситуация изменилась в корне всего за неделю. Моя книга внезапно перестала быть нишевым продуктом: очевидно, она могла заинтересовать очень широкую аудиторию. В издательстве с ума сходили от радости и нервного потрясения: тиража не хватало, чтобы удовлетворить такой спрос. Конечно, столкнувшись с ураганом предзаказов, последовавшим за выходом интервью в New York Post, издатели запросили допечатку, но новые книги вышли бы из типографии только через несколько недель, и их все равно не хватило бы при том отклике, который вызвала публикация.
Утром того дня, когда книга официально выходила из печати (днем мне предстояло ехать на ток-шоу), позвонила адвокат:
– У меня плохие новости.
Я вцепилась в телефон так сильно, что побелели костяшки пальцев:
– В чем дело?
– Звонил адвокат Эли. Кажется, он религиозен. И он видел интервью в New York Post. Сказал – будет настраивать клиента отозвать мировую и требовать в суде единоличную опеку. Я так поняла, в его глазах это наказание за ваше поведение. Безумие какое-то! Я сказала ему, что в манхэттенском суде он с такой позицией ничего не добьется. Но, если Эли подаст иск, нам придется идти в суд, а это может занять годы и обойтись вам очень дорого. Шанс победить есть, но я бы не советовала в это ввязываться. Как думаете, есть ли способ его успокоить?
