Я сделала глубокий вдох, собираясь с силами.
– Вы можете перезвонить ему прямо сейчас и сообщить, что сегодня в полдень я выступаю на ток-шоу «Взгляд», где расскажу о его угрозе двенадцати миллионам зрителей. Спросите, этого ли он хочет. Если нет, пускай предоставит все документы, которые мы договорились подписать, сегодня до 11 часов.
– Уф, – вздохнула она. – Ладно. Я попробую и сообщу о результате. Вы уверены, что готовы его разоблачить?
Крепко сжатые на трубке пальцы уже болели.
– Я уверена.
Пока стилист возился с моей укладкой и макияжем, я не находила себе места от беспокойства и постоянно проверяла телефон. В 11:30 меня проводили в гримерку к остальным гостям; новостей не было. Я начала мысленно сочинять апелляцию к суду, достойную государственного канала. Только когда дежурный помощник по студии пригласил меня пройти на сцену, телефон наконец зазвонил. Было 11:50.
– Он подписал! – прокричала в трубку адвокат, не сдерживая смеха. – Святые угодники, вы разведены!
Мне показалось, что я упаду в обморок прямо на ступеньках студии. Но вместо этого я передала телефон помощнику, собралась с силами и вошла. Само интервью, к которому я готовилась, прошло как в тумане.
Спустя час мне позвонила редактор и сообщила: за час было продано 50 000 электронных копий моего романа. Я тут же перезвонила агенту.
– Как нам удалось столько продать? Вы говорили, электронные книги идут хуже бумажных…
– Ну, бумажных у нас и нет. Вы не знали? Мы почти моментально продали тираж.
Через три дня моя биография занимала второе место в списке бестселлеров The New York Times по количеству продаж печатных и электронных экземпляров – таков был результат шквала онлайн-покупок. Со всей страны мне приходили недовольные комментарии от людей, приходивших в магазин за книгой только ради того, чтобы вернуться ни с чем, а издатели не могли даже сказать, когда новая партия поступит в продажу. На это ушло три недели; все это время читатели продолжали покупать электронные копии, а роман оставался в списках бестселлеров.
Ураган бушевал несколько месяцев и стих лишь немного. Вдруг оказалось, что я даю уже несколько интервью в день, жонглируя свободным временем. Новообретенная публичность раздражала меня – не только в целом, но и в мелочах: ко мне обращались, когда я стояла в очереди за кофе или ехала с сыном в подземке. Особенно пугало то, что я никогда не знала, чего хотят эти люди – похвалить или осудить. Когда слишком многие воспринимают тебя как плакат – неважно, хороший или плохой, – начинаешь терять так заботливо взращиваемое собственное «я» и смотришь вместо этого на себя в зеркало их проекций. Вскоре я начала получать угрозы от членов общины; кто-то даже переслал мне переписку на идише о том, позволяет ли галаха (закон иудаизма) убить меня во имя Господа. Дядья и кузены, с которыми я взаимодействовала редко и только в детстве, неожиданно начали писать мне письма с просьбами немедленно покончить с жизнью. Я перестала есть и спать. Теперь мне больше, чем когда-либо, нужно было покинуть наконец Нью-Йорк.
Скоро это стало возможным, потому что на моем счету появились деньги. И их хватало надолго. Моя жизнь изменилась в мгновение ока, вот только новая версия была не намного приятнее прежней. Меня приглашали на закрытые вечеринки и в роскошные места, вокруг появились известные и важные люди, а также толпа подражателей и обожателей, их боготворивших. Деньги сделали меня достойной их внимания, все вдруг захотели со мной дружить. Откуда мне было знать, что популярность окажется для меня тяжелее вынужденного одиночества? Все в этом мире казались мне неискренними и опасными, я не могла – и не хотела – поверить, что это единственный выход, единственное доступное утешение. Должно же быть еще что-то, глубже, значительнее. Я не забыла, как обещала себе его отыскать. Уже скоро. Прошение о разводе было подано в суд; еще несколько недель – и у меня будет вердикт.
И правда, в канун Песаха 2012 года, перед праздником, который я больше не отмечала, но дух которого до сих пор чувствовала, адвокат переслала мне по электронной почте подписанный вердикт с печатью. «Можешь снова выходить замуж! – было написано в письме. – Шутка!»
Свобода. Настоящая свобода. Перед самым днем освобождения еврейского народа одна еврейская женщина тоже стала свободной. Теперь ничто не преграждало мне путь в будущее…
Ничто, кроме стандартного требования жить не дальше чем в радиусе двух часов езды от места регистрации бывшего мужа: Эли все еще имел право навещать ребенка. Мы скрупулезно обсудили встречи в выходные и на каникулах, а также условились, что Исаак не должен страдать от долгих переездов к отцу и обратно.
И все же я намеревалась извлечь из ситуации максимум. Для этого взяла карту и очертила на ней круг, центром которого был дом Эли, а потом начала искать возможные направления в радиусе пары часов езды от него. На юго-западе был Нью-Джерси, штат, который я хорошо знала и где совершенно не стремилась поселиться: там было полно ортодоксальных еврейских общин, и меня легко узнали бы. На севере лежал хребет Катскилл, там я в детстве проводила лето – как и все хасиды, сбегавшие в горы в жаркие месяцы. Помню дни в летнем лагере на болоте: мухи, кругом мухи, маленькими торнадо кружащие над никогда не просыхавшими во влажной жаре лужами. На юго-востоке в радиус попадал Бруклин; населенный сейчас художниками и хипстерами, он оставался все же местом, откуда я была родом и куда не могла заставить себя вернуться. Прямо на востоке нас ждал округ Уэстчестер, богатый, мало чем отличавшийся от Манхэттена район, где я ходила в колледж. Я вела пальцем по карте выше, на северо-восток, мимо Уэстчестера и Датчесса, наискосок через долину реки Гудзон и вверх до Аппалачей, горного хребта, очертания которого сгладило и смягчило время, – и остановилась на небольшом треугольном округе на границе Массачусетса. Я знала его, даже однажды побывала там с коротким визитом к подруге по колледжу, Лорен, – точнее, к ее родителям, нью-йоркским адвокатам, еврейство которых сохранилось только в их фамилии. У них был домик в лесу, куда семья уезжала на выходные и в отпуск.
…
Я неплохо помнила родителей Лорен: ее отец, не соблюдая и не практикуя никаких традиционных ритуалов и не поддерживая связи с еврейской культурой, все же идентифицировал себя как еврея, и я спросила почему.
– Все очень просто, – ответил он. – Просто я всегда знал: если бы сюда пришел Гитлер, он постучался бы и в мою дверь.
Этого ему, как и многим евреям, которых я встретила с тех пор, было достаточно: их связывало фундаментальное знание об этой разделенной гипотетической уязвимости, гигантском «если бы». Оно стало универсальным уравнителем, угрозой, способной объединить кого-то вроде меня с кем-то вроде его дочери, несмотря на разные доходы, образование и положение в обществе.
Я помнила и их двухуровневый дом 1960-х годов постройки, стоявший на поросшем густым лесом холме так, что передняя его часть всегда утопала в тени берез, а с веранды сзади открывались потрясающие виды на запад. В особенно ясные дни оттуда можно было различить хребет Катскилл – плотные мазки голубоватой краски на далеком горизонте. Та короткая поездка надолго осталась в моей памяти, как и более продолжительный визит в дом Джастины в Калифорнии. Поскольку мой выбор был, очевидно, все еще несколько ограничен и таковым остался бы, почему не изменить все кардинально и не уехать от цивилизации? Можно найти дешевый дом в круглогодичную аренду на северо-западе Коннектикута. Там у меня будет мир и спокойствие, а Исаак пойдет в хорошую школу. В саду ему остается провести всего месяц – еще месяц на Манхэттене, а потом прости-прощай, центр!
