Я, как и обещала, сходила вместе с Эли в Бейт-Дин, иудейский религиозный суд Америки, чтобы пройти церемонию получения гета. Уже на месте я с удивлением обнаружила, что софер, переписчик, – хасид. Действительно, из современных ортодоксов никто на эту роль не подошел бы: древнееврейское письмо, необходимое для официальных и обязательных документов, – сложный каллиграфический шрифт, на изучение которого уходят десятилетия. Если при записи будет допущена ошибка, переписчику придется начинать все сначала.
Софер спросил мою девичью фамилию и торжественно кивнул в ответ:
– Ах да, Берковичи. Я знаю вашу семью. Пенн-стрит, верно? Я сам из Вильямсбурга.
Он беседовал со мной на идише поверх головы представителя суда, то есть рава, который, хотя и носил небольшую ермолку, явно не понимал ни слова в нашей речи.
– Так вы были замужем за ним? – уточнил софер. Приподняв брови, он окинул взглядом мою непокрытую голову и обтянутые джинсами ноги, потом посмотрел на большую черную кипу Эли. – Поверить не могу. Девочка из Вильямсбурга?
Разговор прервал рав – у нас было всего полчаса до следующей записи, и переписчик, склонившись над бумагой, принялся неистово выводить буквы древнего письма, пока рав зачитывал детали. Нас попросили подтвердить, кто мы, назвав свои полные имена и имена наших родителей на иврите. Все остальное взаимодействие шло между равом и Эли на древнееврейском, а я стояла в стороне и ждала, когда придет время сыграть мою крошечную роль. Закончив, рав сложил документы и передал Эли с просьбой повторять необходимые формулировки. От меня требовалось протянуть руки, чтобы муж уронил в них гет со словами: «Отныне объявляю тебя свободной для любого другого мужчины».
Услышав это, я напряглась и ехидно рассмеялась.
– Теперь отойди, – резко скомандовал рав, указывая на меня. Я попятилась. – Теперь передай мне гет.
Я положила документ на его стол.
– Можете идти, – объявил он, даже не глядя в нашу сторону. – Каждый из вас получит подтверждение по почте.
Вот и все.
Когда мы вышли из здания, Эли потянулся пожать мне руку.
– Забыл? – спросила я. – Мы разведены, нам нельзя прикасаться друг к другу.
Он неловко прокашлялся, спрятал руку в карман и просто кивнул мне. Мы неуклюже попрощались и разошлись: он – вверх по Бродвею, в сторону станции Пенн, чтобы сесть на поезд из города, я на юг, к метро. Наш брак был расторгнут по всем правилам. Возможно, для нас обоих это было начало чего-то нового. Я надеялась, что Эли тоже найдет свое счастье, потому что прекрасно понимала: во многом за его счет я смогла достичь того, чего достигла, и почувствовать себя истинно свободной от психологических и эмоциональных оков я могла, только зная: он тоже оставил все это позади и нашел свой путь.
…
На то, чтобы найти дом в Солсбери, в Коннектикуте, не ушло много времени. Я выбрала старый перестроенный амбар, стоявший на берегу одного из множества лесных озер в том районе.
Теперь можно было договариваться о собеседовании в одной из маленьких частных школ неподалеку, чтобы Исаак мог пойти там в первый класс. В июне мы вместе съездили туда, и ребенок очевидно расслабился, стоило нам оказаться за городом. На собеседование с директором мне пришлось отпустить его одного. Все прошло хорошо, и его готовы были принять, однако директор обратила внимание на небольшую странность. Похоже, все это время моего сына учили писать правой рукой, хотя он явно левша. В результате у него выработался совершенно неправильный и непродуктивный подход к чистописанию, который придется медленно исправлять, постепенно возвращая ему инстинктивное владение левой рукой и обучая особой технике для левшей. Директор особо подчеркнула, как важно попрактиковаться летом, чтобы к началу учебного года Исаак догнал остальных детей.
К левшам в моей общине всегда относились с подозрением; помню, дедушка говорил: «Настоящий еврей все делает правой рукой». Согласно законам, определявшим в повседневной жизни все, от того, как мыть руки, до того, как завязывать шнурки, все действия следовало начинать правой рукой. Это имело важное духовное значение: левая рука ассоциировалась с дьяволом.
Даже в страшном сне я не предполагала, что в учреждениях современных ортодоксов практикуют нечто подобное: уж точно не настолько, чтобы заставлять левшу писать правой рукой! Это же просто дурацкое суеверие. Я почувствовала облегчение, когда поняла: в начальной школе Исааку уже не придется сталкиваться с таким своеволием и глупостью. Он получит образование, о котором я мечтала. Да и сама школа оказалась очаровательным деревенским домиком, стоявшим на огромном, залитом солнцем лугу; при ней даже жил золотистый ретривер, каждое утро приветствовавший учеников, – те пожимали ему лапу. Она была маленькой и уютной; в ней было все, чего не было на Манхэттене.
Пока Исаак гостил у отца положенное время каникул, я подготовилась к переезду: расторгла текущий договор аренды, заключила новый, упаковала наш нехитрый скарб и докупила недостающее. К августу все было сделано – как раз вовремя, чтобы забрать сына и показать ему наш новый дом.
То был потрясающий август. Исаак – ему было шесть лет – каждый день купался в озере, на берегу которого мы поселились. Вместе мы лежали на причале и наблюдали за гревшимися у поверхности воды и прятавшимися поглубже рыбами. Он собирал раковины улиток, пытался прыгать по камням (обычно неудачно), следил за кроликами, пока те весьма быстро расправлялись с листьями. Каждый вечер солнце расцвечивало воду невероятными цветами заката, озеро становилось еще спокойнее, а мир затихал. Скрестив ноги, я сидела на траве, смотрела, как исчезают последние розовые отблески, и слушала сверчков, заводивших привычную вечернюю песню. Безумие Манхэттена казалось в те минуты очень далеким.
Наконец-то у меня началась настоящая жизнь (по крайней мере, я так думала); все шло так, как я мечтала, и мне, конечно, очень повезло… вот только мой мозг местами увяз в прошлом. Каждую ночь я видела кошмары, каждое утро просыпалась, охваченная ужасом, и каждый раз внутренне паниковала, оказавшись среди людей или в людном месте. Источником всего этого никак не могла стать наша новая, спокойная и радостная жизнь. Осенью я все-таки обратилась к психиатру, чтобы он официально диагностировал у меня расстройство психики, которым я, без сомнения, страдала. Его вердикт – посттравматическое стрессовое расстройство – меня даже немного разочаровал: я же выросла в хасидской общине, поголовно страдавшей от последствий былой травмы. И хотя мне напоминали о ней постоянно, я выросла, твердо зная: как бы плохо ни было, бывает и хуже. Даже на самом дне я обладала очень многим. В основе моего характера, глубоко под пришедшей позднее неуверенностью в себе, лежали заветы воспитавших меня людей. Это знание было так же незыблемо, как скрижали, высеченные на камне: я – выжившая. Идентичность, унаследованная от моих бабушки и дедушки, опустошенных войной, от предков, много веков терпевших преследования в Европе, от народа, тысячелетиями жившего в изгнании. Именно так я в первую очередь определяю себя. Вот только как обратиться к этому источнику силы? Как перестать быть просто выжившей и начать жить? Я отчаянно хотела вступить в следующую фазу, которая начинается после выживания, но чувствовала, что застряла, словно умела функционировать только в этом режиме.
