Однажды, отыскав старую папку с документами о прошлом моей семьи, я спросила маму, что ей известно о ее предках, – не столько в надежде заполнить лакуны между фрагментами полученных мной данных, сколько в попытке понять, не было ли и ей присуще это же неодолимое желание узнать больше о былых временах, чтобы опираться на это в собственном развитии.
– Меня они никогда не интересовали, – насмешливо ответила она. – Да и с чего бы? Все они были недалекими и травмированными людьми, я рада, что освободилась от них.
Да, она всегда подчеркивала: прошлое для нее не имеет ни ценности, ни интереса, оно полностью стерто из ее памяти. Вот только, объявляя об этом мне, она забывала о противоречии, которое эта позиция рождала. Ведь я была частью и результатом той же, прошлой ее жизни. Пытаясь стереть ее, мама как бы стирала и меня. И как она могла рассчитывать на крепкие отношения с дочерью, вышедшей из той самой трясины, о существовании которой она пыталась забыть?
На дне рождения Исаака мама фотографировала и явно чувствовала себя комфортнее, спрятавшись за объективом камеры среди гостей и занимаясь каким-то делом. Щелкая фотоаппаратом, она оставалась на периферии моего зрения, и я наблюдала за ней краем глаза. «Как так вышло? – думала я. – Для меня очевидно, что сначала нужно разобраться с прошлым, а потом уже надеяться на будущее, а она смогла полностью отказаться от этого. Почему я так сильно отличаюсь от нее, хотя и унаследовала те же гены?» Казалось, оставив меня при побеге, мама вырвала свою ветку из кроны того семейного древа, которое я рисовала в детстве. А потому и любые отношения между нами были невозможны.
Я снова перевела взгляд на Исаака. Праздник удался. Тот весенний день оказался очень теплым, дети переоделись в купальные костюмы и шумно требовали разрешения прыгать в озеро. Я раздала им заранее приготовленные надувные шарики с водой и предложила другое испытание – остаться сухими во время состязания по метанию этих водяных бомбочек. Исаак – море восторга и перепачканные глазурью от кекса губы – бегал кругом, радуясь, что оказался в центре внимания. Я знала, насколько для него важно было собрать здесь всех школьных друзей и отметить день рождения вместе. Мы никогда не были частью сообщества, но сейчас он впервые мог почувствовать принадлежность к нему, пусть даже мне это пока не удалось.
…
К тому моменту Исаак уже понял, что в этой новой школе, стоявшей среди покатых холмов Новой Англии, почти нет еврейских детей – кроме него самого; но я всегда поощряла его желание делиться своей культурой и наследием с друзьями. На еврейские праздники он приносил в класс традиционное угощение, а в ответ его то и дело просили объяснить традиции нашего народа другим ребятам – и никогда не ставили под сомнение, что их знанием можно только гордиться. Я же вспоминала о своем опыте общения с парижанами и радовалась, что моему сыну не приходится сталкиваться с иной реакцией, что он может быть уверен: большинство людей не попытается оттолкнуть его или отказать ему в чем-то только из-за того, кто он. Однако мне хотелось и объяснить ему, что в той или иной форме это отторжение – часть нашей истории. Но как это сделать, не напугав его? Я ни за что не стала бы рассказывать младшему школьнику о преследовании евреев, холокосте или испанской инквизиции, но хотела, чтобы он знал об истории диаспоры, о предках, живших в совершенно иных условиях. И я решила показать ему фильм «Скрипач на крыше» – и ту жизнь, которую вели раньше все без исключения евреи. Показать, что понадобилась большая война и множество перемен, чтобы привести нас к тому, как мы живем теперь. Глядя, как Исаак пытается осмыслить увиденное, я поняла, насколько мы разные: я никогда не могла найти себя вне национальной идентичности, для него же попытка уместить себя в нее требовала усилий. Неужели мне все-таки удалось? Неужели я смогла освободить его от навязанного наследия, но дала возможность самостоятельно определить себя?
На время весенних каникул я спланировала нашу совместную поездку в Европу: мы отправились в Андалузию, знаменитую колыбель еврейской мысли континента. Исаак учил испанский в школе и мог там попрактиковаться, я же продолжила исследовать эмоциональную связь со Старым миром, которая со временем стала лишь сильнее. Испания не просто играла важную роль в жизни европейских евреев: она имела огромное значение для моей личной истории. Загадочные верования и обряды, которые средневековые ученые-сефарды лелеяли и описывали, позднее стали частью хасидской традиции; в детстве я часто слышала истории той эпохи и знала об обычаях, сохранившихся с тех пор. Этой поездкой в Андалузию я как бы говорила себе: мои корни тянутся гораздо глубже Вильямсбурга, глубже даже империи Габсбургов, глубже середины XIX века, когда зародилось движение хасидов. Наличие такой разветвленной корневой системы, раскинувшейся вширь и вглубь, подтверждало: моя история – не аномалия, а следствие мировых процессов. Мне хотелось, чтобы и Исаак понял это, обретя спокойствие, которое обретает человек, осознавший себя частью истории.
По пути от Севильи до Гренады мы останавливались в городах и городишках. Было здорово впервые оказаться за границей вместе с сыном – словно сбылось то, о чем я и просить не смела. Я показывала ему огромные мечети и соборы, которых полно на побережье Андалузии, мы завороженно наблюдали за танцорами фламенко, встречали на скалистых склонах горных коз, на шее которых висели неумолкающие колокольчики, – но на всем маршруте нам ни разу не попалось ничего, что хотя бы отдаленно напоминало о евреях. «Когда-то здесь было средоточие еврейских общин, – объяснила я ему. – Но из-за инквизиции и последствий ее дел евреи оказались рассеяны по всем странам севера». Но где свидетельства этого, хотя бы крошечные? Ведь остальное сохранилось – следы мавританского и мусульманского влияния все еще были здесь, несмотря на процесс христианизации. Полностью исчезли только упоминания о нас, и это приводило в уныние.
Тогда я решила, что нам нужно взять билеты на поезд и отправиться в Кордову, где работал и писал Маймонид
[34]. Если верить книгам, в этом древнем финикийском городе на одной из площадей даже установили статую в память о нем. Отыскав нужную площадь, мы обнаружили, что она находилась теперь в центре богатого района. Как и парижский квартал Марэ, когда-то он был еврейским гетто, а теперь пестрел невероятно дорогими бутиками и заносчивыми лицами. Но памятник остался, и Исаак, когда я указала ему на фигуру, восторженно запрыгал вокруг него. У меня до сих пор осталась эта фотография. Она отлично передает радость момента, когда мы, вместе открывая для себя мир, наткнулись в нем наконец на что-то, с чем чувствовали глубокую связь.
Путеводитель подсказывал, что дальше по улице есть старая синагога. Мы отправились туда и оказались в крошечном (даже меньше моей первой квартиры) зале одной из трех восстановленных синагог Испании. Реставрация позволила восстановить гравюры и резьбу на каменных стенах, но больше внутри ничего не было, кроме медной меноры в витрине на центральной платформе.
– А почему тут пусто? – спросил Исаак.
