Я не знала, как на это ответить. Мы успели посетить множество прекрасных отреставрированных соборов, огромных, поражающих воображение, где хранилось множество красивейших предметов и произведений искусства, поэтому вопрос звучал логично.
– Я точно не знаю. Возможно, здесь все уничтожили и ничего не удалось найти.
На осмотр синагоги мы потратили не больше трех минут, настолько маленькой она была. На выходе стояла коробка для пожертвований – по 50 центов. Я вспомнила немалую плату за посещение севильской колокольни Хиральда и почувствовала укол раздражения. Через дорогу, в Доме-музее истории и быта кордовских сефардов, билеты стоили так же дешево – и сам он, как и синагога, оказался крошечным и почти ничего не мог предложить.
Я спросила у мужчины за стойкой, еврей ли он и есть ли среди сотрудников евреи.
– К сожалению, нет, мэм, – извиняющимся тоном ответил он с сильным акцентом, – но мы все заботимся о том, чтобы сохранить историю еврейских общин Испании и усердно работаем в этом направлении.
– А остались ли еще евреи в Кордове?
– Немного. Было одиннадцать человек, но сейчас сын раввина уехал учиться в Англию, поэтому осталось десять.
Я не могла представить, как десяти оставшимся удается держаться за идею существования местной общины. Другой информации о евреях в том регионе у меня не было, – возможно, я просто не знала, как ее искать. Спустя годы меня пригласит в Испанию еврейская община Барселоны, и тогда я пойму, почему присутствие моего народа оказалось настолько незаметным. Но это произойдет уже тогда, когда мое понимание Европы изменят годы, проведенные за границей, а воспоминания о тех первых поездках останутся навсегда связаны со смущением, граничащим с недоверием.
В Испании слово «еврей» – синоним осмотрительности и незаметности, объяснили мне в Барселоне. Местная синагога находилась в многоэтажном здании, на дверях которого не было таблички, а возле звонка – подписи, хотя прятаться не было необходимости. Просто эта скрытность стала частью ритуальной жизни испанских евреев. История марранов (евреев, обращенных в христианство, но тайно исповедовавших иудаизм) эхом повторялась в последующих поколениях и постепенно встроилась в традицию. Скрывать свою веру уже не было необходимости, но никто не стал отказываться от привычных ритуалов. В конце концов, мы и ценим традиции не за современное, а за изначальное их значение.
Исаака слова смотрителя в Музее сефардов не смутили. Он рвался осмотреть экспозицию и немедленно помчался вперед, окликая меня, когда видел что-то, чем хотел поделиться. Но я шла за ним следом по этому маленькому дому, глубоко погрузившись в свои мысли.
В руках у меня была листовка-путеводитель, полученная от смотрителя. В ней рассказывалась история евреев Кордовы. Сейчас мы находились в квартале, который до сих пор называли еврейским, но на самом деле все дома, в которых евреи жили, уничтожили еще во время восстаний XIV и XV веков.
Выходя, я спросила у смотрителя:
– Так почему вы называете этот квартал еврейским, если все дома в нем построили уже после изгнания евреев? Даже эта земля не принадлежит им! Тут веками живут христиане.
Наверное, ему было очень неловко. Вряд ли кто-то еще задавал столько вопросов. С моей стороны это было довольно грубо, но я не смогла сдержать закипавшее внутри раздражение.
– Его называют еврейским в память о людях, которые раньше жили здесь, мэм, – терпеливо ответил он.
– Но посмотрите по сторонам! Это же давно ваш уютный райончик! Ваш Сохо, ваш Вест-Виллидж, как на Манхэттене. Неужели вы не понимаете, насколько оскорбительно называть самую дорогую и роскошную часть города в честь людей, которых здесь пытали и притесняли? Испания ни разу не попыталась обратиться к еврейскому сообществу или пригласить евреев обратно. Правильнее было бы отдать этот район им. Неудивительно, что тут осталось всего десять человек.
«Ни за что не стала бы здесь жить, – подумала тогда я. – Мне от этого стало бы дурно». Из музея я выходила подавленной.
– Ты расстроена потому, что здесь больше нет евреев, да, мам? – спросил Исаак.
– Наверное. Но еще я думала, что мы увидим здесь намного больше. Когда-то в Кордове жила самая большая еврейская община. Мы с тобой везде видим мечети и церкви, их не разрушили. Так почему же нам не осталось тоже хотя бы чего-то?
Я знала, что не стоит принимать все это так близко к сердцу, но не могла ничего с собой поделать. Увиденное будто подтверждало убеждение моих бабушки и дедушки: существует некая первобытная потребность уничтожать евреев, будь то народ или память о нем, и теперь я сама чувствовала угрозу этого уничтожения. Без прошлого, в котором отразилось бы мое будущее, я снова оказывалась в том подвешенном, лишенном корней состоянии, которое ненавидела. Ничего на свете мне не хотелось настолько же сильно, как силой заставить окружающий мир признать правду: я – одна из составных частей их истории.
Улицы заполонили стильно одетые мужчины и женщины, потягивавшие капучино, и мы уже приготовились уходить, но тут я заметила маленький ювелирный магазинчик. В его витрине были выставлены звезды Давида ручной работы. Внутри оказалось, что хозяин не говорит на английском, но я показала на украшение, которое мне понравилось, и он назвал цену. Я выложила деньги на стол и смотрела, как ювелир открывает витрину и осторожно достает цепочку с подвеской. Взглянув на меня, он жестом предложил помочь надеть ее.
– Да, я хотела бы ее надеть, – ответила я, убрала волосы набок и позволила ему застегнуть замочек у меня на шее. Звезда легла на грудь поверх свитера, я заметила ее и почувствовала: она всегда будет там, как татуировка.
Я вышла из того магазинчика, и звезда блестела в вороте моего свитера, возле ключиц. Вспомнив Милену и Париж, я гордо подняла голову и старалась встретить взгляды прохожих, которых мы с Исааком миновали, пока шли по улице. Мне казалось, таким образом я заявила миру о том, кто я. «Я еврейка, – думала я, глядя вперед. – Неважно, на что похожа моя жизнь: мои корни и здесь тоже, пусть даже им тысяча лет, но они так же значимы». В библиотеке дедушки лежали тома великих ученых-сефардов: Овадья из Бертиноро, Абулафия, Каро, Маймонид, Лурия, Витал. Образ мышления, предложенный этими книгами, сочетавшими информативность и аллегоричность, сделал их неотъемлемой частью наших жизней и взглядов. Даже сегодня я решаю проблемы с оглядкой на них – и буду, вероятно, поступать так же до конца жизни. Истории, мифы и легенды, записанные в книгах, я слышала в детстве, ими полнилось мое воображение – и они протянули через рыхлую почву времени нити корней, привязавшие меня спустя тысячелетия к чужой земле. Связи с Европой – наследие, на которое имели право и я, и мой сын, – оказались широки и разнообразны.
Когда на следующий день мы приземлились в Нью-Йорке, я подумала о пустом сосуде, которого так боялась моя бабушка. Я ощущала эту пустоту, когда впервые вернулась из Европы в Америку два года назад. Теперь мне показалось, что кто-то закупорил дно этого сосуда и он начал наполняться. Учителя из моей прошлой жизни твердили – заполнить его можно лишь духовностью и верой, но я знала: во мне родилось нечто иное. Звезда Давида на шее не была для меня демонстрацией веры или религиозности, скорее чем-то проще и глубже одновременно: знаком того, что я знаю себя и чувствую себя цельной. Бабушка верила: если в сосуде есть хоть что-то, перед его обладателем стоит открыть дверь. И в тот момент она открылась – где-то далеко, на периферии, едва заметно, но открылась. Я чувствовала за ней целый мир, и он притягивал меня, как магнит.
