…
Сейчас важно отметить, что, ощущая это притяжение, я не могла определить, добро или зло оно принесет. Я жила в Америке – и постоянно рвалась за границу; приехать снова в Европу для меня было как бальзам на сердце, но через пару дней там меня охватывало сильное волнение, близкое к возбуждению. В определенном смысле оно было понятно: хотя этот континент оставался родиной моих предков, своего рода Атлантидой, служившей единственным воспоминанием о том, чем порождено мировоззрение моей бабушки, он же оставался местом, где произошла великая Катастрофа, апокалипсис, едва не уничтоживший мой народ. Бабушка тогда оказалась на волосок от гибели, но выжила – и этому я обязана своим существованием. Вернуться в эти места означало одновременно возродиться и снова рискнуть быть уничтоженной.
Говорят, можно унаследовать вину тех, кто пережил холокост. Их дети подавляют свои чувства, уничтожают мечты. Я всю жизнь несла в себе груз печали по погибшим. Лежала ночами без сна, представляя лица умерших детей, терзаемая мыслями об их оборвавшемся существовании. Неужели я пришла в этот мир, только чтобы восполнить недостачу в семье, как говорил дедушка? Неужели я должна снова воплотить их души на Земле, чтобы они могли жить? Или достаточно лишь проследить их путь, чтобы их увидели, а воспоминания о них вечно жили во мне?
В детстве мне часто снилось, что я попала в концентрационный лагерь вместе с бабушкой. Тогда я просыпалась с твердым убеждением: я умерла или вот-вот умру, и оно каким-то образом доказывало – я ничем не отличаюсь от других и силы во мне недостаточно, чтобы пережить выпавшее Баби испытание. По сравнению с ней я слаба и плаксива. Часами стоя в ее отсутствие у золоченого, пятнистого от окиси зеркала в ее спальне, я пыталась представить себя на краю смерти: кожа облепляет кости, глаза глубоко запали. Чем она так отличалась от меня, что смогла выбраться из бездны человеческого отчаяния, которая меня, без сомнения, поглотила бы целиком?
Может, она верила в свое неотчуждаемое право жить так сильно, как я и мечтать не могла?
Иногда, в часы, когда дом стоял пустым и тихим, я копалась в бабушкиных шкафах в поисках зацепок. Другого способа узнать о ней что-то у меня не было. Конечно, я задавала вопросы, но у нее редко было настроение поговорить, которое, казалось, никогда не оставляло других женщин в общине, постоянно болтавших друг с другом о том о сем. Бабушкины же ответы были примечательны загадочной лаконичностью. Поэтому я, как одержимая, собирала потрепанные бумаги и пожелтевшие фотокарточки, а потом пробиралась в дедушкин кабинет, где стоял цветной ксерокс, и снимала копии, прежде чем вернуть найденные сокровища на место. У меня под матрасом хранилась целая папка с отпечатками открыток, писем и документов. Я не знаю, почему так стремилась добавить цвета в размытый узор прошлого своей семьи, хотя старое задание по составлению генеалогического древа давно уже было выполнено. Однако, помню, та папка оказалась среди немногих вещей, которые я забрала с собой, покидая общину. Я оставила дневники, которые вела годами, тетради, личные фотографии, но по какой-то причине забрала документы из полузаброшенного подвала, где они годами лежали нетронутые. Только они связывали меня с корнями – не теми слабенькими, что протянулись по Нью-Йорку, а теми, которые уходили глубоко в землю на другом берегу океана. Уезжая, я еще не знала, что эта папка окажется ключом к восстановлению самости; тогда я и помыслить не могла, что найти будущее можно, лишь опершись на наследие древних времен.
Я открыла ее – впервые за многие годы – и начала перебирать бумаги на разных языках, пытаясь сложить из отрывков цельную историю. Открыла старый коричневый конверт с потертыми углами, подклеенными для жесткости коричневым скотчем. Я нашла его среди венгерских пуховых одеял, которые бабушка хранила в старой деревянной детской кроватке, все еще стоявшей в углу ее спальни, хотя самому младшему из ее отпрысков на тот момент перевалило за тридцать. В конверте лежало старое фото на паспорт: на нем бабушка была еще девочкой с густыми темными волосами, вьющимися, будто по ветру, заколотыми с той стороны, где пряди были гуще всего. На ее лице читалась усталая улыбка – такие видишь у людей, совершивших достойный Геракла подвиг, прошедших через горы или переплывших море. Фотографию сделали в 1947-м, а значит, бабушкин подвиг заключался в том, что она оправилась от тяжелого тифа. А еще – набрала вес, потерянный в концентрационном лагере, отрастила волосы, примирилась с потерей прежнего мира.
На ее паспорте не было блестящей кожаной обложки, как на моем, – просто сложенный кусок картона. Он был временным, на нем крупными черными буквами значилось: «БЕЗ ГРАЖДАНСТВА». Такой паспорт бабушке выдала шведская Комиссия по делам иностранцев после войны, когда Венгрия отказала ей в гражданстве и ни одна другая страна не вызвалась помочь. До принятия гражданства в Америке бабушка использовала это категоричное подтверждение собственной бездомности как билет через границы и океаны. На протяжении многих лет она оставалась человеком без места жительства, полагавшимся только на эпизодические проявления благородства принимающих стран и международных организаций, готовых оказывать помощь.
Впрочем, я давно поняла: история евреев – история людей без своего места. У нас не было родины с тех пор, как разрушили Второй Храм, а случилось это в 70 году нашей эры. Потом Господь наказал нас, отправив в изгнание, в галут, – и родилась диаспора. Обреченные на скитания, мы путешествовали из области в область, из страны в страну. Стоило осесть и создать вокруг себя привычную рутину, непременно случалось что-то, что снова выбивало почву у нас из-под ног: крестовые походы, казаки, татары, нацисты. Потом наступил 1944-й, и Земля содрогнулась. Спустя несколько лет бабушка прибыла в Америку с паспортом человека без гражданства.
В том коричневом конверте хранилась и вся ее переписка с государственным управлением, ответственным за натурализацию граждан. К ней обращались по номеру: DP3159057. Бабушка рассказывала, что в то время работала секретаршей в Вильямсбурге. Она не уточняла, что это была за компания, чем именно приходилось заниматься, зато говорила о квартире, которую снимала с товарищами на Хупер-стрит, и о том, как просыпалась ночами, когда они кричали во сне, мучаясь кошмарами. Всех в ее окружении преследовала память о пережитых ужасах. Поэтому она передала свои данные свахам.
– Я готова начать новую жизнь, – сказала она им. Ей хотелось иметь много детей.
В 24 года у нее возобновились месячные, и она почувствовала облегчение. Война забрала десять бабушкиных братьев и сестер. В браке она родит одиннадцать детей, но вырастут они уже в иных традициях, нежели те, что хранили бабушкины родители. И она, и ее муж были детьми войны, а в этом поколении ты либо полностью посвящал себя Богу, либо оказывался автоматически на противоположном конце спектра. Бабушка вышла замуж за страстного последователя движения, постепенно становившегося радикальным. Дедушка, еще молодой и уже образованный, оказался единственным человеком из ее знакомых в Новом мире, кто решительно намеревался сохранить традиционную бороду. Позднее их сыновья и дочери будут взрослеть в самопровозглашенном гетто, управляемом ребе, пытавшимися осмыслить холокост и ублажить злого бога, который уничтожил евреев Европы.
