Иврит, вне всяких сомнений, идеальный язык для одержимого расшифровщика. В нем множество подтекстов, скрывающих множество значений. У слова часто есть два или три различных применения. Священные тексты на иврите настолько поэтичны, что их веками разбирали и анализировали примерно так же, как я – стихотворения на занятиях в колледже. Дедушка отлично понимал это. И часто говорил мне: хотя мы живем согласно самым строгим интерпретациям Торы раввинами, есть небольшой риск, что многое было понято неверно. Он первым объяснил мне концепцию метафор. «Таков уж иврит, – говорил он. – Никогда не знаешь, правильное ли значение ты выбрал. Оно может оказаться как буквальным, так и переносным». Сам язык позволяет намеренно запутывать людей, чтобы только тот, у кого есть правильный код, мог сорвать завесу тайны со смысла. А коды, случается, неверны. Воспользуешься неподходящей отмычкой – смешаешь значения.
Несмотря на это, дедушка твердо верил в правоту нашего раввина. Он не переставал напоминать мне, что вера в праведников – лучшая страховка от ошибок. Если мы будем следовать правильным целям, желания Господа изменятся и совпадут с желаниями тех, кто нас ведет, – настолько в раю уважают наших святых раввинов. Тех самых святых раввинов, которые потешались над Деборой, избранной Богом вести еврейский народ к великой победе, благословенной царством мира и процветания, каких не было ни до, ни после нее, а главное – любимой своим народом и тепло почитаемой им.
Автор книги о Деборе явно придерживался точки зрения, кардинально отличавшейся от записанных в Талмуде, исключительно субъективных замечаний группы привередливых раввинов – сейчас я вела пальцем вдоль строки: «И встала Дебора, матерь Израилева, и заговорила».
История Деборы дала мне первую возможность найти что-то приятное в том, как я отражалась в зеркале иудаизма. В первые после отъезда годы мне все время пытались продемонстрировать усвоенное восприятие еврейской культуры: стереотипы, шутки, отсылки к Вуди Аллену… Несть числа было этим проекциям идентичности, о которой я не знала или знала не настолько хорошо, как о собственном существовании в рамках представления о еврействе, в которых я выросла. Никто при мне не упоминал о Деборе – разве только походя. Истории Моисея, Давида и Соломона рассказывали и пересказывали почти постоянно, а женщины каким-то образом исчезли из коллективной памяти. Остались лишь их тени.
Мне захотелось сохранить память об этой незаслуженно забытой героине – и сделать это так, чтобы ее уже нельзя было игнорировать.
Трудно объяснить, почему спустя годы с нашей последней встречи я чувствовала себя ближе к бабушке, чем в любую из минут, которые мы провели вместе в моем детстве. Когда-то я стояла рядом с ней на кухне, смешивая ингредиенты для кекса или меренги, и мы наверняка болтали в тот момент о том о сем, – но и тогда я отчаянно мечтала узнать, какой она была раньше. К моменту моего появления ее жизнь уже сильно сбавила обороты. Я не знала ее в годы расцвета – а ведь она уверенно растила одиннадцать детей и шила им одежду, подглядывая за новыми веяниями моды в витринах универмагов Saks и Bloomingdale’s. Взглянув на любое платье, она сразу знала, как его шить, даже выкройка была не нужна. Соседи думали, что богатый муж просто позволяет ей покупать что хочется, но не знали, что на самом деле все наоборот. Несмотря на финансовое благосостояние, дедушка не верил, что трата денег на материальное принесет пользу, поэтому бабушка трудилась день и ночь, зато ее дети выглядели достойно.
В детстве она была для меня словно призрак. Возможно, именно поэтому ее дух будто следовал за мной во время побега. Я почти не чувствовала разрыва, потому что всегда держалась за воспоминания о ней, а они не меркли, как бы далеко я ни забралась. Напротив, освободившись наконец от уз, сковывающих взаимоотношения внутри хасидской общины, я смогла исследовать личность бабушки. Открыв свою папку, полную фотографий и документов, я принялась по кусочкам складывать части картины, составлять цепочку дат, мест и людей. В ней было много недостающих элементов, и единственным способом узнать историю целиком было обратиться к началу.
Бабушка стала для меня идеальной моделью человека без своего места. Воспоминания о ее изгнании и скитаниях откликались во мне больше, чем рассказ о новой оседлой жизни в Америке – единственной, в которой я ее знала. Сейчас, в дни собственного изгнания, когда я буквально странствовала по свету в поисках новой себя, трудно было найти кого-то ближе, чем молодая бабушка, вынужденная пересекать реки и океаны в поисках места, которое она могла бы назвать домом. Наконец-то я могла покопаться в ее прошлом.
…
Итак, мне предстояло отправиться на северо-восток Венгрии, где Баби родилась и выросла. Спустя несколько месяцев, когда наш регион накрыла волна несвойственной ему жары, я сбежала через аэропорт во влажную дымку Будапешта. Столица медье
[36] Сабольч-Сатмар-Берег – город Ньиредьхаза, и мой знакомый из Новой Англии помог мне связаться с руководителем единственного местного высшего учебного заведения, который приехал встретить меня на «мерседесе» с водителем и отвезти туда. Золтан не просто возглавлял колледж: он был также писателем и поэтом, но английский начал учить всего год назад, поэтому мы были вынуждены общаться на ломаном старомодном немецком с его стороны и на идише – с моей. По его словам, это был болезненный процесс: имея писательский склад ума и желание выразить свою мысль красиво, он не мог этого делать. И хотя мы неплохо понимали друг друга, я постоянно чувствовала его раздражение. Мне тоже всегда непросто было выразить себя в рамках ограниченного словарного запаса, но такова уж моя судьба: я никогда уже не смогу поговорить на родном языке с кем-то, кто способен меня понять, а остальные, какие бы я ни выучила и как бы ни старалась, не будут служить мне так же хорошо. К счастью, Золтан рос в окружении людей, говоривших на идише, поэтому мои странные обороты и архаичная грамматика ему не мешали.
– Раньше немецкий был в Венгрии вторым по распространенности языком, – рассказывал он. – Сейчас он уступил русскому. А про английский и не вспоминают. Не рассчитывай, что сможешь пообщаться с кем-то напрямую.
Поэтому Золтан нашел мне переводчика – сотрудника колледжа, который год учился в Америке. Я вздохнула с облегчением.
Мы быстро прошлись по городу. На набережную Дуная выйти было невозможно из-за наводнения: по всей Центральной Европе подтопило линии железных дорог, а низины превратились в запруды. Здание венгерского парламента, архитектурная гордость столицы, было скрыто за лесами, над которыми виднелись только внушительные белые шпили, – здесь шла масштабная реконструкция. Шумные самосвалы и команды рабочих заставили нас отступить на проспект Андраши и двинуться в сторону знаменитой площади Героев. Золтан хорошо знал город и мог рассказать что-то о каждой его скульптуре и статуе. Он называл исторических персонажей по именам, то и дело спрашивал, слышала ли я о том или ином из них, но все они казались мне одинаково незнакомыми. «Вот известный венгерский поэт, – говорил он, указывая на памятник. – А вот известный венгерский художник. Известный король. Известный генерал. Известный писатель». Я же гадала, известен ли кто-нибудь из них за пределами Венгрии.
