Будапешт потряс меня с первого взгляда. Лишенный и современной элегантности, и грандиозной лакированной роскоши Античности, он так сильно отличался от прочих европейских столиц. Я сразу поняла, насколько повлияла на меня в детстве царившая кругом эстетика Старого мира. Тяжелые блочные дома с потрескавшимися и потемневшими от времени фасадами напомнили мне о внушительных синагогах Вильямсбурга, поднимавшихся среди многоквартирных зданий. Особенно мое внимание привлекли разнообразные листовки, наклеенные на уровне глаз: одни – новые, другие – истлевшие до полос и обрывков под влиянием времени и погоды. Вильямсбург был усеян ими – мы называли их пашкевелин; радио и телевидения в общине не было, поэтому ее жители обратились к более древним способам общения и рекламы.
Город тонул в нестерпимой жаре, а мы сидели на веранде кафе и пили холодное токайское. Золтан учил меня произносить тосты на венгерском. «Egészségedre
[37], – медленно проговаривал он, – значит – за твое здоровье!» Потом я еще не раз просила его повторить это слово, потому что постоянно переставляла местами ударения или путала произношение. В детстве я слышала разговоры на венгерском, но ничего из них, похоже, не осело в памяти. «Paprikajancsi»
[38], – называла меня бабушка, когда я была особенно непослушной. Буквально это слово переводится как «перчик», но от Золтана я узнала, что так зовут персонажа традиционного театра, шута вроде Полишинеля. Бабушка с дедушкой не хотели, чтобы мы учили их родной язык. Венгерский им нужен был лишь для обсуждения секретов или горячих ссор за закрытыми дверями. Он стал языком прошлого, к которому у нас не было доступа. Мы были будущим, а в будущем говорили только на идише.
Впереди нас ждали три часа пути к великой северной равнине, Северному Альфёльду, граничащей с востока с Румынией, а с севера – с Украиной и Словакией. Ньиредьхаза была на ней лишь небольшим городком среди деревень. Стоило нам въехать в область Сабольч-Сатмар-Берег, как машин на дороге стало меньше. Раньше эта территория входила в состав Трансильвании, а сейчас стала просто запущенной сельской местностью. К моменту прибытия в Ньиредьхазу остатки прохлады, которую на время подарил городу дождь, окончательно испарились. Единственным напоминанием о ней служили мокрые пятна на бетонных сооружениях и поднимавшийся от асфальта пар. Когда-то давно вдоль этих прямых улиц тянулись ряды изысканных домов и апартаментов с выходом во двор, но теперь от былой элегантности не осталось и следа. Ньиредьхаза утонула в бездне экономической депрессии, так и не восстановившись до конца после правления коммунистов, чей режим пал почти 20 лет назад. Здесь не случилось революции или возрождения: город, казалось, удовольствовался парой слоев свежей краски как знака протеста. Особенно заметными они были на рассыпающихся многоквартирных домах, теперь покрашенных в яркие цвета, как на средиземноморском побережье. Мы быстро миновали центр, состоявший фактически лишь из горстки оштукатуренных домов с глиняными крышами, мелькавшими среди многоэтажек.
В ту ночь я спала как убитая, не обращая внимания на жару, и проснулась только утром, услышав за окном голубиное воркование. На секунду, еще не успев открыть глаза, я почувствовала себя снова в Бруклине: раннее июльское утро, я просыпаюсь в доме бабушки и дедушки, остатки прохлады уже улетучиваются из комнаты, а за окном точно так же переговариваются ютящиеся в ветвях дерева голуби. Потом я открыла глаза, сощурилась от яркого света, вспомнила, где нахожусь, и села на кровати. А потом – встала и подошла к открытому окну, чтобы взглянуть на незнакомый мир, в котором мы оказались вчера, и убедиться: он все еще реален.
Вход в здание охраняли два старых дерева гинкго. Листья их гнулись под весом капель росы размером с монету. То и дело налетал ветер, заставляя ветви вздрагивать, и капли, дрожа, скатывались вниз, а листья разворачивались снова, стоило порыву утихнуть. Среди зеленых садов и лужаек вились тропинки, по их сторонам росли акации, о которых с такой любовью говорила бабушка; их нежные, похожие на папоротники листья мягко рассеивали солнечные лучи, образуя на земле тонкое кружево теней.
Здесь было столько растений из бабушкиного детства; некоторые она пыталась потом вырастить в своем маленьком саду. Гуляя по студенческому городку, я с радостью узнавала то кустарники, то цветы. Тут ничто не напоминало об упорядоченных английских садах моего колледжа – скорее было похоже на дикий сад, который лишь слегка приручили уже после того, как он разросся. Кустарники постоянно прорывались на территорию других растений, а те постоянно подбирались к кустарникам, трава же между ними поднималась в два раза выше, чем допустимо в Америке. Ивы боролись с тополями за свободные участки, вдоль дорожек поднимались пухлые фонтанчики лаванды, вокруг них тянули свои ростки карликовые фикусы. В ветвях над моей головой снова раздалось гортанное голубиное воркование. Все вокруг дышало жизнью, в воздухе витали ароматы цветов, солнце горячими лучами касалось кожи. Я закрыла глаза, глубоко вздохнула и попыталась сохранить этот момент на отдельной полочке в кладовой своей памяти – вплоть до мельчайших нюансов ощущений. Забавно – мы совершенно не можем контролировать моменты, которые потом кажутся значимыми: их запахи, их звуки, такие краткие, но пробуждающие воспоминания. Позже мне ни разу не удалось усилием воли пережить эти минуты снова, вместо них в памяти всегда возникало что-то другое: подозрительный взгляд темных глаз цыганки, закутанной в яркий красный шарф, круглые толстенькие зеленые грецкие орехи, тонущие в листве, двое пожилых мужчин, играющих в теннис на потрескавшемся корте, их жены, каждая на добрых 40 с лишним лет моложе супруга, наблюдающие за турниром с боковой линии.
Но тогда я все-таки была там, в мире, из которого пришла бабушка. Я слышала запахи и звуки ее детства. Смотрела на деревья, свидетелей ее молодости, на солнце, гревшее ее кожу в летние дни, похожие на этот. Я и не задумывалась, насколько иначе ощущается прогулка по земле, по которой, возможно, ходила и она, под небом, так разительно отличавшимся от далекого неба пыльного и шумного Бруклина. Осознав это, я почувствовала, как к глазам подступили слезы – и весь мир превратился в размытое золотисто-зеленое пятно. Где-то неподалеку с урчанием завелась газонокосилка, и я подскочила от неожиданности. А потом – попыталась снова вернуть окружающей реальности четкость. Вот мимо проскакала сорока, вот скворец просунул клюв в щель между камнями дорожки, – так, медленно, слой за слоем, этот мир снова разворачивался передо мной, как невероятно нежные пласты теста, которые бабушка искусно раскладывала, готовя свой знаменитый «Наполеон».
По дороге в Канторяноши, крохотную деревеньку в 40 километрах от Ньиредьхазы, я в основном молчала; беседовали только Ангелика, моя добровольная переводчица, и Золтан. В руках я держала одну из бабушкиных старых фотографий – снимок ее дома, который сделал один из моих дядьев, приехав сюда в 1988 году. Это фото я тоже нашла во время очередной охоты за сокровищами. Точного адреса у меня не было, поэтому мы планировали просто проехать через деревню и посмотреть, не окажется ли один из домов похож на снимок, сделанный 25 лет назад.
