– Она помнит пожилую женщину, которая жила тут раньше, – прервала мои размышления Ангелика. – Та была повитухой. У нее было пять дочерей, одну звали Лаурой.
– Это она о моей прабабке, о Лии. А она помнит ее старшую дочь, Иренке?
Ангелика передала вопрос и повернулась ко мне:
– Она не уверена.
– Она помнит, что здесь из-под земли добывали сельтерскую на продажу?
– Да. Говорит, в передней комнате дома был маленький универмаг.
Старуха продолжала говорить, и Ангелика снова обернулась к ней.
– Она купила этот дом после войны у мужчины по фамилии Шварц.
– Это отец Лауры. Но такого не может быть. Он не пережил войну. Никто из бабушкиной семьи не выжил.
Знаком я попросила Ангелику не переводить это. Я испытывала странную жалость к этой старухе, которая чувствовала потребность изобретать подобные истории, чтобы оправдать свою жизнь в этом доме.
– Она спрашивает, не хочешь ли ты зайти внутрь и осмотреть дом. Говорит, не меняла тут ничего с самой покупки.
– Она не будет возражать? – недоверчиво переспросила я.
– Отнюдь. Иди.
Я осторожно прошла по дорожке к боковой двери главной постройки. Но, оказавшись внутри, тут же пожалела о своем решении. Там было невероятно грязно, пахло экскрементами. Невозможно было представить тут мою щепетильно чистоплотную бабушку. Секунду спустя я выскочила на улицу, стараясь сосредоточиться на более приятных мелочах. Передняя часть дома представляла собой одну большую комнату, еще одна располагалась сзади. Балки перекрытий поддерживали высокий потолок, между стропилами свисали старые громоздкие люстры, пыльный хрусталь которых ловил слабые лучи солнца, едва освещавшие полутемное пространство. Я представила, как они спали здесь – все в одной комнате, родители и десять их детей. Неудивительно, что в отрочестве бабушку отправили жить в Ньиредьхазу. Здесь для нее просто не было места.
Потому она и не попала в газовую камеру. Ее депортировали отдельно от семьи, и рядом не было младших родственников, когда она проходила отбор доктора Менгеле. Любой, кто держал на руках ребенка, сразу же отправлялся на смерть. Всю семью бабушки убили в один и тот же день. А она пережила отбор и была аттестована как пригодная к труду. Больше она ни о чем не рассказывала – только о том, как ее потом освободили, уже из лагеря Берген-Бельзен. О времени между ее прибытием в Освенцим и освобождением я не знала ничего. И как, спрашивается, мне было раскрыть секрет ее мужества и стойкости, если я не знала, что поддерживало ее в этот период? Но я напоминала себе: это лишь начало пути и ответы, если они найдутся, придут в свое время. Лишь бы у меня хватило мужества продержаться до тех пор.
Мэр спросил, хочу ли я навестить и единственную оставшуюся в городе еврейскую семью, и мы прошли через площадь, к такому же покосившемуся дому, как и бабушкин. Работавшей во дворе цыганке мэр сказал, что мы пришли к тетушке Орси. Золтан шепотом сказал, что у них с Орси отличные отношения и они довольно близки, – очевидно, намекал на то, что принадлежность к той или иной расе здесь не имела значения, особенно сейчас. «Она из числа самых уважаемых жителей города», – охотно подтвердил мэр, жестом попросив Ангелику перевести это.
Тетушка Орси, крохотная старушка с очень круглыми глазами, утонувшими среди морщин, вышла к нам из дома. Ее голос за прожитые годы превратился в скрипучий шепот. Я спросила, говорит ли она на идише, но Орси отрицательно покачала головой и пояснила: идиш знал ее отец, а она так и не выучила. Бабушку она не помнила – возможно, потому, что в годы войны была еще слишком маленькой.
– Как вам удалось вернуться? – спросила я.
– Спрятались в Левелеке, – объяснил Золтан, упомянув маленький городок минутах в пятнадцати езды к северу от места, где мы находились. – Им помогали все жители, отказались выдавать нацистам.
– Бабушка говорила, что родилась там. В Левелеке есть больница или что-то вроде?
Ангелика передала мой вопрос мэру, но он покачал головой:
– Не знаю ни о какой больнице.
Предположить с уверенностью, почему моя бабушка родилась там, а не в Канторяноши, где выросла, он тоже не мог.
– Потом поедем в Левелек, – сказал Золтан. – Я знаю секретаря тамошнего колледжа.
Но прежде чем мы ушли, я спросила, зажигает ли тетушка Орси свечи вечером пятницы и печет ли халу.
– Конечно!
– А ее дети?
– Нет, только она, – перевела Ангелика. – Когда она умрет, продолжить традицию будет некому. Она и сама-то не до конца понимает, зачем делает это; помнит только, что так велел отец еще до того, как ее депортировали, и следует его указаниям, как получается. Но она не может заставлять детей поступать так же. Они ведь взрослые люди, как и все тут. У них больше нет связи с этим ритуалом.
Так странно было найти здесь еврейку, которая выросла в тех же условиях, что и бабушка, но по прихоти судьбы никогда не покидала дома, – и все же полностью утратила связь со своим наследием. Я снова вспомнила, о чем думала утром: ведь это легко могла быть и моя жизнь. Выходит, и я могла бы стать такой, как дети и внуки этой женщины? Как найти этому подходящее определение? Это, конечно, спасение, но какую цену за него пришлось заплатить!
Когда мы уходили, цыганка во дворе крепко схватила меня за руку, нахмурив брови.
– Что ей нужно? – шепотом обратилась я к Ангелике.
– Она сказала, что просто хочет подержать тебя за руку.
Я перевернула ладонь, пытаясь понять, хочет ли она прочитать линии на ней. Но цыганка тут же отпустила меня, как будто рука неожиданно раскалилась, а на ее щеках проступил румянец.
– Она говорит, что больше этим не занимается, – объяснила Ангелика.
Пристыженная, я попыталась извиниться. Это был глупый поступок, продиктованный воспоминанием о другой цыганке, которая попыталась погадать по руке Исаака возле мечети в Кордове.
Мэр тем временем продолжал беседовать с Золтаном о деревне.
– У нас нет антисемитов, – повторил он. – Евреи, цыгане и венгры всегда жили здесь в мире. – Казалось, он приводит свою малую родину как пример толерантности. – У нас никогда не было расизма, – с гордостью добавил он.
На этом мы распрощались. Я сердечно поблагодарила его, а он стоял в дорожной грязи и махал нам, пока наша машина не скрылась за поворотом ведущей из города дороги.
Путешествие продолжилось в Левелеке, мэр которого был немного более утонченным – помоложе, голубоглазый, хорошо одетый. Его семья переехала в Венгрию во время революции в Польше.
– Вот почему он такой симпатичный, – пошутил Золтан.
На столе мэра уже лежали открытые реестры, с которыми он и предложил мне ознакомиться. Я нашла свидетельство о заключении брака между Лаурой Шварц из Левелека и Якобом Фишером из Ньиредьхазы, родителями моей бабушки. Также были записаны их имена, места рождения, род занятий. Якоб был ученым-талмудистом, и это подтверждало мою догадку о богатстве его семьи: только богатые могли позволить себе не работать. Нашлась и информация о бабушкином рождении – 8 января 1927 года, когда ее родители уже несколько лет были в браке. Они сообщили о ребенке спустя пять дней после родов, тринадцатого числа. В тот же день родился и мой дедушка.
